Борис Ямпольский - Избранные минуты жизни. Проза последних лет

Или Александр Константинович хвастается своим главбухом, какой тот меломан: взял в руки «Евгения Онегина» и удивился: «Роман? Так это же опера!»

Или я — Розалией Львовной, ринувшейся ко мне в толкучке книжного привоза, и шепотом: «Как имя писательницы, похожее на Джон по-английски, а еще больше на яички по-еврейски?» — «Не Джейн Эйр?» — говорю. Схватила меня за руку: «Зай гезунд!», — и к прилавку.

А блины тем временем съедены. Уже и со стола убрано и клеенка вытерта сухо-насухо. Мария Николаевна приносит, раскладывает свое кукольное хозяйство, протирает очки, усаживается поудобней:

— Ну, соловей-соловушка, давайте вашу Хагеруп… Ой, Асинкритушка, ножницы забыла, будь добр.

— А где они, Мусенька?

И грянул Божий глас! Хрущевская реабилитация. Шампанское. Суета. Заявление на расчет. Сборы.

Потом письма из Ленинграда в Саратов, из Саратова в Ленинград. Годы поездок, встреч. И в городе, и на даче.

Вдруг — глазам своим не верю: «писем больше не надо». И — все.

До телеграммы от Марии Николаевны: «Асинкритушка умер». На похороны душа не пустила.

Спустя годы приехал к запертым дверям. О Марии Николаевне с Кирой у вдовы Генриха Готлибовича, третьего мушкетера нашего, узнал.

Сошел в Ольгино с электрички, когда густо смеркалось. В пустынной дачной тишине, в стороне от дороги, на скамейке под елями увидел Марию Николаевну. Увидела и она меня. Поднимается, идет навстречу:

— Седенький наш, седенький. Я знала, что вы приедете.

Обнялись. Сели. Смотрим друг на друга.

— Ну, вот, — говорит, в смысле: вот и спета наша песенка. — А умер Асинкритушка легко. Последний год уже не ходил почти. С палочкой стеснялся, пока кто-то не сказал, что ему даже идет. И сам над собой смеялся. Но становился все щепетильней, все обидчивей. Генриха за то, что тот не пришел, когда его ждали, отчитал по телефону и бросил трубку. Я ему потом: «Ну, что уж ты, Асинкритушка, такие годы прошли вместе». Согласился: «Да, — говорит, — зря я так, надо будет позвонить ему».

Да так и не позвонил. Знаете ведь его, на попятный не любил. Пересолю, да выхлебаю. А последний день сидел в кресле, я ему читала. Из журнала что-то. Не понравилось. «Давай, — говорит, — лучше Шоу опять». «Давай, — говорю, — только прежде суп пойду заправлю, а ты отдохни». И помогла с кресла на диван перебраться. С кухни заходила к нему, он не спал. Раз подозвал меня, взял мою руку, смотрит в глаза, а в глазах много чего…

Мария Николаевна замолкла, будто глядя в тот взгляд его…

— Так вот. И спрашиваю зачем-то: «Чего ты? Соснул бы лучше». Не возразил. Пяти минут не прошло, прихожу, а Асинкритушки нашего и нет больше.

Теперь нет больше и Марии Николаевны.

В тот незабываемый день с утра пораньше я уже был у себя в мастерской. Трехметровый портрет домалевывал к приходу приемной комиссии.

Распахивается дверь. Входит Николай Васильевич Широков — худрук Дома культуры угольщиков, ссыльный тоже. Вальяжно, руки в брюки. С ухмылочкой взглядывает на меня.

Откидывается в кресле, нога на ногу. Закуривает. Взглядывает на портрет под моей кистью, опять на меня, опять — на портрет.

— Что это вы, милейший? — спрашиваю.

Как не слышит.

— Окаймляйте черненьким, — говорит, — черненьким окаймляйте.

— То есть? — ошарашен я.

— Великий кормчий дуба врезал.

— Что за шутки?! — недоумеваю.

— Какие могут быть шутки?

И поднимается лениво, включает над собой репродуктор.

Музыка, музыка… Потом: «…дыхание Чейн-Стокса…»

Насладившись моей обалделостью, комментирует:

— Это залепуха, про дыхание. Дыши бы он еще, не стали бы нарушать нашего беспросветного счастья.

И идет к двери. Уже с порога:

— Я в гастроном. Не составите компанию?

Отмахиваюсь.

Бросаю кисти и… как это бывает, когда, идя по ходу поезда, мчишься не спеша, не спеша мчусь к закадычному однобаланднику своему. Соображая на ходу, что радоваться преждевременно. Чем обернется, один Бог знает.

Но радость так и прет из меня! То есть нет, не радость. Вернее сказать: какое-то возносящее до небес волнение.

Встретились мыс ней, с Ниной Николаевной Шубиной, в «Берлине», на территории зоны уже репатриированных военнопленных немцев, в их столовой, приспособленной теперь под Клуб строителей для наших трудящихся.

Лет нам было: мне — за тридцать сколько-то, ей и того меньше.

Словом, между нами завязался отчаянный роман. Из которого, вместо того, чтобы вступить в очередной брак, вступили, слава Богу, в пожизненную переписку.

Пишу тебе, Ниночка, возлежа во всю свою макаронью мощь на раскаленной гальке сочинского пляжа, заслоняя блокнотный папирус от солнца башкой.

Прилетел сюда вчера.

Первое впечатление: экскурсовод — экскурсникам: «Теперь наш маршрут к даче Иосифа Виссарионовича, куда Никитка приехал премьером, а уехал пенсионером».

И много их тут, вдохновенных холуев?

Вспомнил Новодевичье, могилу Никитушки под крашеными яйцами (на Пасху угодил) и чей-то тихий вопрос к проходившей чернорабочей:

— Куда вы поминальные-то яйца потом?

— Который раз убираем — несут и несут.

Посылаю тебе свой сочинский адрес. Пишу-спешу, пока ты в Крыму — не со своего и не на твой — соглядатая-то и избежим, глядишь.

Твой Б.

Р. S. Как себя чувствую, спрашиваешь? — Вставил зубы, и — я снова жизни полн, таков мой организм!

Ты требуешь примеров (к разговору о форме и содержании )?

Изволь. Простейшие.

Слуцкий:

Тут о долготерпении — долгой (в пять с половиной строк) фразой. Увесистыми, накатывающимися друг на друга глаголами («приподнимал», «приподнял», «проклюнулся», «протолкался») с четырежды повторяющимися «покуда», «пока» с их п-к-д, п-к. Словом, так написано, что, прочтя, впору пот со лба стереть — вот КАК написано.

Цветаева:

Пунш и полночь. Пунш — и Пушкин.

Пунш и пепельная трубка Пышущая…

Все стихотворение на вспыхивающих «пу», «по», «пы» и фразами кратчайшими, легчайшими, как пух из уст Эола.

И это порхание, эта летящесть до тех пор, пока Психея не добежала, где замирает; и замиранье дано — на выдохе уже! — из последних сил одной фразой: