Карстен Йенсен - Мы, утонувшие

Мы качали бедрами, беспорядочно размахивали руками — не только из-за количества выпитого пунша, но и по причине странного чувства легкости, которое сопутствует переодеванию в женскую одежду. Скрытые под плащами, чепцами, шапками, абажурами и париками, в масках, представляющих собой не что иное, как намалеванные красным губы трубочкой и распахнутые глаза с длинными черными ресницами, веером стоящими на лбу, мы все время норовили прильнуть к ближайшей мужской груди, беспрестанно воркуя, как голуби, и высокими искаженными фальцетами отпускали дерзкие замечания, на грани с откровенными пошлостями, в той степени, в какой могли себе это позволить, памятуя о том, что слова исходят из ротиков добропорядочных дам.

Самой грубой шуткой вечера была невеста. На ней была нижняя юбка, надетая поверх пояса для чулок цвета сырого мяса, застегнутого на массивной талии. Под молочно-белым лифом колыхались две груди, каждая из них смотрела в свою сторону. Каждый раз, когда невеста совершала кокетливый поворот туловищем, груди сталкивались со смачным шлепком. На голове — светлый парик с толстыми, торчащими в стороны косами. Накрахмаленная фага топорщилась снежным вихрем кружев.

Невеста подошла к капитану Мэдсену и потерла мочку его уха. Он раздраженно отдернул голову.

— Как продвигаются любовные дела, маинький Альберт? — спросила невеста высоким звонким голосом, какими селянки раньше завывали на похоронах. — Свадьба-то будет?

Капитан Мэдсен застыл с таким выражением лица, словно речь шла об испытании на выносливость и все это пройдет само собой, если только немного подождать.

Невеста положила большую, затянутую в перчатку руку на бедро капитана Мэдсена, близко к паху:

— Не жмет?

На секунду она вышла из роли и прыснула от смеха.

Поросенок удрал от пирата в углу и подскочил к Альберту. На розовом брюшке торчали две острые грудки, жесткие и неподвижные, как два обвиняющих указательных пальца.

— Что, аппетита нет, маинький Альберт? — произнес поросенок.

Невеста чмокала. Поросенок, хрюкая, подставил ей пятачок.

Масленица же, сплошные шутки.

Экономка ушла, большая чаша с пуншем практически опустела.

— Маинький Альберт, — повторил поросенок, у него, похоже, имелась поэтическая жилка. Во всяком случае, он тут же сымпровизировал стишок о хозяине.

Капитан Мэдсен все стоял, уставившись в пол.

Поросенок поднял руку, как дирижер, призывающий оркестр ко вниманию. Хором мы повторили пасквиль. Так само собой вышло. Мы и правда были в ударе.

Альберт поднял глаза. Большой кулак мелькнул со скоростью, которой никак не ожидаешь от мужчины, над возрастом которого только что насмехался. Он заехал поросенку прямо в рыло, ставшее сразу совершенно плоским. И хотя маска смягчила удар, он был достаточно сильным, чтобы поросенок пролетел через комнату и врезался в подставку с пустой чашей из-под пунша. Подставка со стуком опрокинулась, поросенок остался лежать среди осколков. Из трещины, образовавшейся в сломанном пятачке, текла кровь.

Невеста, по-прежнему стоявшая рядом с капитаном Мэдсеном, ударила хозяина прямо в лицо. Голова его, запрокинувшись, стукнулась о стену, он пошатнулся. Но быстро снова поймал равновесие. Осторожно провел ладонью по нижней губе — похоже, треснула — и уставился перед собой ничего не выражающим взглядом.

Невеста, по всей видимости, снова собралась ударить хозяина, но мы схватили ее и оттащили прочь. Дело зашло слишком далеко, нужно остановиться. Что же пошло не так? Может, мы переступили черту? Но в этом и заключается смысл Масленицы. В отсутствии барьеров. В этот вечер дозволялось все, и мы, если уж на то пошло, не сделали ничего такого, чего не делали всегда, просто на забавный манер сказали правду. Чего драться-то?

Мы подняли опрокинутую подставку. С разбитой чашей поделать ничего было нельзя. Этим придется заняться экономке. И мы вынесли потерявшего сознание поросенка в прихожую и дальше по лестнице на Принсегаде.

Под холодным февральским дождем наши маски начали расползаться. Мы обернулись и посмотрели в сторону эркера. Там стоял Альберт и смотрел на нас. Невеста помахала темной тени за окном.

— Может, девка прям кошмар? Или стал ты слишком стар? — выкрикнула она.

Рукав сполз, обнажив крепкую руку с татуировкой, на которой был изображен изготовившийся для нападения лев. Слов мы в темноте прочитать не смогли.

С утра шел дождь, но после обеда погода переменилась. Серые облака, затянувшие небо над островом, уступили место высокому чистому небу, предвещавшему морозы.

Альберт шел, как слепой, в полном отчаянии. «Ты стыдишься меня!» — крикнула ему Клара. Нет, он стыдился не ее. Он стыдился себя самого. Прочь, идти, пока не наступит прояснение, пока не сможешь дать ясного ответа, «да» или «нет», и потом с этим жить. Только он-то знал, что хочет сказать «да», но не может. И может сказать «нет», но не хочет. Здесь не действовал закон: «Где есть желание, найдется путь» [29] Высказывание приписывается датскому вору-взломщику Карлу Августу Лоренсену, совершившему головокружительный по своей дерзости побег из тюрьмы Хорсенс, который готовил в течение года, совершая подкоп ложкой и убирая землю при помощи носков. После побега в его камере нашли записку с этими словами. . Желание имелось в избытке, но путь уводил в пустоту. Он слишком стар. Они ведь были правы, маски эти, в тот злополучный вечер. Потому он и распустил руки. Потому что они были правы. Такие серьезные изменения в жизни ему не по силам.

Он отметил это с затаенной горечью, бессильной злостью, которую некуда было направить, кроме как внутрь.

Альберт шел в сторону побережья. Вдали возникла чья-то фигура. Подойдя ближе, он увидел, что это Херман, и подготовился к стычке. Он ведь прекрасно понял, кто был невестой в тот вечер, когда его унизили и избили в собственном доме.

Несмотря на холод, на Хермане была одна рубашка, расстегнутая до пояса, над которым нависало волосатое брюшко: многие месяцы красивой жизни в гостинице «Эрё» не способствовали его уменьшению. Херман покраснел на холодке, глаза у него были остекленевшие. Он прошел мимо, не заметив Альберта. Шел так, словно где-то вдалеке, за рядами городских домов, у него была цель и он решил пройти сквозь все стены, которые могли возникнуть на его пути.

Альберт отправился дальше, испытывая облегчение по поводу несостоявшейся стычки. Он был занят только собой и своими сомнениями. Хотелось уйти из города, прочь, туда, где только море и небо, в надежде, что там к нему придет ответ.