Карстен Йенсен - Мы, утонувшие

— Не в тот раз! — говорили мы, вспоминая, как он один на берегу у Торрескова в Сконе схватился с тремя шведскими драгунами и прорубался к морю, чтобы затем плыть наперекор прибою с острой шпагой в зубах.

Мы вспоминали, как он, после сражения с одним английским капитаном, длившегося почти сутки лишь с небольшим роздыхом от полуночи и до рассвета, наконец сообщил израненному противнику, что у него кончился порох, и попросил одолжить еще, чтобы продолжить битву.

Английский капитан вышел на палубу с бокалом вина в руке и семикратно прокричал «ура» в честь своего датского противника. Торденскьоль тоже достал вино, и они долго кричали друг другу «ура».

Это нам нравилось, а больше всего нравился рассказ о том, как однажды, потеряв фок-мачту на «Лёвендальсе Галяе», он заглушил шторм своим «Эге-гей, славно повеселимся!» — и его люди тут же почувствовали прилив сил.

Мы пересекли косу, направляясь домой. На другой ее стороне находилась бухта, которую мы называем Маленьким морем. Вдалеке виднелись корабли, пришвартованные к просмоленным сваям: пара старых люггеров, два тендера, кеч и шхуна «Йоханна Каролина», которую мы называли «Несравненной». Типы судов мы различали с видом заправских знатоков — эту азбуку мы выучили задолго до того, как Исагер принялся вбивать в наши головы буквы. В гавани мы тоже искупались, подбивая друг друга нырять все глубже и глубже, до самых покрытых водорослями днищ кораблей, выныривая с полными горстями ракушек.

За причалом поднимался город, высилась четырехугольная колокольня с башенкой, тонкий шпиль которой устремлялся в небо, как мачта без паруса и такелажа. Тут часы стали бить свое долгое «прощай»: но Киркестраде шла похоронная процессия. Впереди — девушки, осыпающие булыжники цветами. Хоронили старую Эрмину Карлсен со Снарегаде, пережившую мужа и двоих сыновей. Прозвонит ли по нам колокол, мы не знали. Умереть, конечно, всем придется, но, если мы утонем в море, нас не понесут на кладбище.

Первую неделю после летних каникул учитель Исагер ни на кого не глядел. В его движениях и голосе сквозила какая-то дурманная монотонность, словно он встал с постели, толком не проснувшись, и до сих пор не очнулся от приятных сновидений. Каждый день он шел от своего жилища к школе, облаченный в шлафрок и обутый в домашние туфли, приволакивая ноги. В заднем кармане шлафрока лежала свернутая плетка, похожая на гадюку, осоловевшую от жары.

Исагер служил учителем двадцать восемь лет, и ни одному из наших отцов не удалось избежать укуса гадюки. У многих из нас до сих пор сохранились шрамы от ударов. Что-то вроде татуировки, нанесенной еще прежде, чем мы стали мужчинами.

Хорошая погода держалась весь сентябрь, и с нею — благодушие Исагера. Он нас почти не спрашивал, бил изредка, не до слез и не до крови. Плетка, та самая пресловутая мерзкая плетка, покоилась в заднем кармане. Он читал нам вслух отрывки из Краткого катехизиса Лютера, не делая различий между теми, кто только начал ходить в школу, и теми, кто проучился уже пять лет. Он прочитал первые три главы: об атрибутах Бога, о деяниях Бога и о грехопадении человека, — но, дойдя до четвертой главы, где речь шла о том, как Иисус Христос, Сын Божий, восставил человека, прервал чтение, заявив, что нам об этом слушать не надо, поскольку остаток книги он считает вздором.

И стал пересказывать библейские истории, особенно часто повторяя притчу о Иакове и его двенадцати сыновьях. При этом взгляд его смягчался и он бормотал:

— У меня у самого двенадцать сыновей, как у Иакова.

Мы слушали внимательно и поэтому прекрасно понимали, что Иаков был обманщиком: он обокрал собственного брата, Исаию с волосатыми руками, и наврал отцу, слепому Исааку. Он прижил детей от четырех разных женщин: Рахили, Лии, Валлы и Зелфы, и, если одна из них не могла родить ему ребенка, он просто спал с другой. Он подрался с ангелом, после чего охромел. А потом его благословил Бог. Странная история, но мы не осмеливались сказать об этом Исагеру.

Два его сына, Йосеф и Йохан, еще ходили в школу. Но одного только Йосефа назвали в честь одного из двенадцати сыновей Иакова. Мы заявили им, что их отец — лжец, вор и распутник. Йохан заплакал. Он постоянно плакал, ведь Йосеф лупил его каждый день. Слезы, сальные, как капли воска, лились из его неестественно больших глаз. Йосеф сжал кулаки, стукнул брата по голове и сказал, что их отец не распутник, а всего лишь дурак и пьяница.

Мы никогда так не говорили о своих отцах. Но после этого случая оставили сыновей Исагера в покое.

В середине сентября над островом сгустились тучи. Подул восточный ветер. Стало ясно, что хорошая погода кончилась. Скоро все небо затянуло синевато-серым слоем облаков, а очки Исагера в стальной оправе были теперь плотно прижаты к переносице. Некоторые из нас верили, что изменения в настроении Исагера зависят от погоды, и каждый день, собираясь в школу, мы перво-наперво бросали взгляд на небо. Искали знак в скопленьях облаков. Ненадежная метеорология, и даже ревностные ее приверженцы вынуждены были признать, что Исагер и облака не всегда идут рука об руку.

Однако в этот сентябрьский денек метеорология сработала. Исагер отложил шлафрок и надел черный фрак, который мы величали «полевой формой». Каблуки его сапог громко стучали по булыжникам, когда он пересекал двор между домом и школой. В правой руке он держал наготове плетку. Исагер встал у порога школы и каждому входящему стал отвешивать по подзатыльнику, так что мы в буквальном смысле слова перелетали через порог.

Пришлось нам стоять в очереди за колотушками. Класс Исагера состоял из семидесяти учеников, каждому надо было пройти через двери, и мы двигались один за другим. Можно было закалить тела. Самые старшие привыкли к дракам и побоям. Но боязливые сердца закалке не поддавались. Удар, которого ждешь, всегда хуже нежданного.

У самых младших губы задрожали еще до того, как они дошли до Исагера. Подзатыльник стал их боевым крещением.

А в классе нас ждало кое-что похуже.

Начали с пения псалма «Темная ночь миновала». Исагер запевал блеющим голосом. Он совмещал работу учителя с должностью псаломщика, но вынужден был платить помощнику учителя Ноткьеру, чтобы тот пел вместо него в церкви по воскресеньям. Члены прихода поклялись, что будут выходить из церкви всякий раз, как Исагер откроет рот. Эго ужасно ранило его самолюбие. А у нас выбора не было, более того, мы научились любить его голос и мечтали, чтобы заунывный псалом никогда не кончался. Пока Исагер пел, он никого не бил.

Во время пения Исагер беспокойно расхаживал взад и вперед. Он знал псалом наизусть, но все же держал у лица раскрытую псалтирь, хищно шныряя глазами поверх книги. Когда он допел последние строки: «Господи, ниспошли нам благодать и разумение, свет своей надежды», — послышались рыдания. Раньше псалом заглушал их. Теперь они стали слышны.