Карстен Йенсен - Мы, утонувшие

втопчи человека в грязь, а затем посмотри, что он делает под твоим сапогом. Борется, пытаясь подняться? Кричит о несправедливости? Нет, он лежит, гордится тем, что может вынести столько пинков. Его мужество — в дурацкой выносливости.

А что делает такой человек, если его держат под водой? Борется, чтобы всплыть?

Нет, его гордость — в способности задерживать дыхание.

Через вас перекатывались волны, вы видели, как разлетается фальшборт, как падают за борт мачты, как корабль в последний раз ныряет и больше не возвращается на поверхность. Вы задерживали дыхание на десять лет, на двадцать лет, на сто. В 1890-е у вас было триста сорок кораблей, в 1925-м — сто двадцать, еще через десять лет — вполовину меньше. Куда они делись? «Уран», «Ласточка», «Элегантность», «Звезда», «Корона», «Лаура», «Стремительный», «Сатурн», «Ами», «Дания», «Элиезер», «Анна-Мария», «Феликс», «Гертруда», «Индустрия» и «Гариетта»? Бесследно исчезли, раздавлены льдами, столкнулись с траулерами и пароходами, затонули, разбиты в щепы, сели на мель у Сандё, Бонависты, Уотервиля, Санс-Рока.

А ты знаешь, что каждый четвертый корабль, направлявшийся в Ньюфаундленд, не вернулся?

Что же нужно, чтобы вас остановить? Падение фрахтового рынка? Но он падал и падал, за десять лет упал вполовину. А вы лишь уменьшали жалованье, еще сильнее урезали рацион, сжимали зубы. Тренировались задерживать дыхание под водой.

Вы ходили в такие походы, на которые никто больше не отваживался или просто не хотел. Вы были последними.

На борту больше не имелось хронометров — вам на них не хватало денег, — так что долготу определить было нельзя, и, когда мимо проходил пароход, вы поднимали флажный сигнал и вопрошали: где я?

Где же вы?

В отчаянии,

Уолли это увидел первым.

Они стояли на мостике, наблюдая за разгрузкой, он обернулся к остальным и восторженно произнес:

— Неужели вы не видите, какое это великолепное место?

Кутаясь в дафлкоты, они смотрели на Молотовск. В порту стояли изрешеченные полузатонувшие корабли. На набережной громоздились кучи камней, когда-то бывшие пакгаузами. Вдали на фоне каменистого пейзажа возвышались похожие на бараки здания, по большей части закопченные и крытые брезентом. Стояла середина лета, солнце светило круглые сутки, но не согревало. Нескончаемый день почему-то заставлял их чувствовать себя так, словно им отрезали веки, словно они находятся в мире, в котором отменили сон. Казалось, голову заполняет серая неопределенность и вот-вот тобой овладеет дрема, рожденная серым скалистым пейзажем, светом и сознанием того, что ты находишься чертовски далеко от всякой мыслимой цивилизации.

— Дайте смирительную рубашку, — проворчал Антон, — у парня крыша поехала. Он думает, что находится в Нью-Йорке.

— Это лучше Нью-Йорка. Никто не обязан стоять с закрытыми глазами только потому, что наш механик в своей темной норе превратился в слепого крота.

В конце концов прозрели все и потом уже не понимали, как случилось, что они не разглядели этого сразу по прибытии в Молотовск.

На набережной не было мужчин. Женщины занимались разгрузкой, женщины крепили тали к ящикам с амуницией в трюме. Женщины с автоматами в руках патрулировали набережную, на которой истощенные, легко одетые немецкие военнопленные кантовали ящики в кузовах грузовиков для дальнейшей транспортировки. Женщины сидели за рулем, готовясь везти груз дальше, на фронт.

— Гляди, какая задница, — сказал Хельге, показывая пальцем.

Глядеть там особо было не на что. Все женщины носили валенки и огромные бесформенные комбинезоны, скрывавшие очертания фигуры. Максимум, что угадывалось, — это размер тела, упрятанного в объемный костюм: худое оно или полное, высокое или нет. Некоторые женщины были молоды, большинству же перевалило за тридцать, но возраст определялся с трудом. Широколицые, с серой, нездорового оттенка, кожей, волосы убраны под фуражки или шапки, на некоторых — платки.

Последний раз команда ходила в увольнение три месяца назад, и присутствия женщин в трюме и на палубе оказалось достаточно, чтобы пробудить важнейший двигатель желания — воображение, и вот они уже наперебой болтали об особенностях женской анатомии, глазами раздевая женщин, совлекая с них форму, грубую и грязную рабочую одежду в безумной надежде, что под этой одеждой, как бабочка в грязно-серой куколке, скрывается красотка.

На Кнуде Эрике была капитанская форма, которую он, вообще-то, никогда не носил. Дипломатический ход: все знали, что коммунисты уважают только форму, а потому, если хочешь чего-то достичь в переговорах с советскими властями, лучше выглядеть как можно официальнее. Он заметил, что одна из женщин-военнослужащих не сводит с него глаз, и подумал, что это из-за формы. Кнуд Эрик ответил долгим пристальным взглядом. Женщина, с волосами пепельного цвета, стянутыми на затылке, была стройной, примерно одного с ним возраста, хотя о возрасте судить было трудно. Кнуд Эрик не знал, почему ответил на ее взгляд. Не смог совладать с рефлексом, хотя понимал, что его поведение могут расценить как провокацию. Она не опустила глаз. Это походило на взаимную пробу сил. Больше ничего в голову не приходило, хотя цель оставалась неясной.

Его сосредоточенность внезапно нарушил сильный грохот. С таля сорвался и, упав на набережную, с грохотом подпрыгнул ящик с оружием. В нем тут же начал рыться пленный немец. Наверное, думал, там еда, хотел хоть чем-то утолить голод. Две женщины, штатские, схватили его и оттащили прочь. Он попытался вырваться, но быстро сдался и без сопротивления позволил волочить себя по набережной. Разгрузка приостановилась.

Женщина в шинели, та, что секунду назад смотрела на Кнуда Эрика, прокричала короткий приказ, и штатские выпустили пленника. Затем подошла к нему, сняла с предохранителя автомат, висевший на ремне, перекинутом через плечо, и выстрелила в упор. Помедлив мгновение, видимо желая убедиться, что жизнь оставила простертое перед ней исхудавшее тело, женщина подняла глаза, и они с Кнудом Эриком снова посмотрели друг на друга в упор. На сей раз он уже не сомневался в значении этого взгляда. Она бросала ему вызов.

Днем Кнуд Эрик всегда был трезв. А вечером, когда он сидел в каюте в обществе бутылки виски, в его медленно затуманивавшемся сознании не осталось сомнений в том, кем была эта женщина. Он встретил ангела смерти. Она явилась, чтобы предъявить на него права; эта безумная мысль тут же наполнила его отвратительным вожделением, и в первый раз после ночных бомбардировок в Лондоне он испытал эрекцию.

Город находился в паре километров от порта и представлял собой горстку деревянных домов, сгрудившихся вокруг площади. В нескольких сотнях метров от них начиналась пустошь; улицы, расходившиеся от площади, как спицы в колесе, никуда не вели.