Карстен Йенсен - Мы, утонувшие

Пусть все сгинет.

Наконец-то это сказано вслух.

В изнеможении я опустилась на траву у ног Тисена.

— Простите, — произнесла я, когда он помог мне подняться. — Я, наверное, была не в себе.

Так я укрепила его ошибочное представление. Признала его правоту. Вынуждена была так поступить, коли хотела и дальше жить среди людей.

— Да, не в себе, — повторила я.

Пусть все сгинет. Все и сгинуло, но, поверь, я никогда не хотела, чтобы так вышло. Я хожу по улицам города, который словно поражен проклятием, — в нем нет мужчин. И мне встречается все больше женщин, по глазам которых видно: они так давно не получали писем из-за кордона, что уже потеряли надежду.

В нашем городе не привыкли вести счет мертвецам. Но я знаю, что за последние годы Марсталь потерял больше, чем за все походы в Ньюфаундленд и Первую мировую. И с утонувшими все будет так же, как всегда. Они не упокоятся в земле.

Теперь я каждый день хожу на кладбище и кладу цветы и венки на могилы. И ухаживаю за могилой Альберта.

Снова прошу тебя, прости, что я когда-то причислила тебя к мертвым.

До берега они дошли через три дня, рано утром, на рассвете. Было облачно. Розовая кромка над землей возвестила восход солнца. Всю дорогу погода благоприятствовала путешественникам. А теперь перед ними простерся бесконечный песчаный пляж с дюнами поодаль. Они благополучно прошли зону прибоя. Абсалон и Уолли спрыгнули в воду, чтобы вытолкнуть шлюпку на берег. Затем аккуратно вытащили Олд-Фанни и усадили в кресло. По песку коляску было везти тяжело. Блютус бежал рядом. Ему надо было размяться после длительного бездействия. В руке он держал тряпичную собачку по имени Шкипер Руф, — по его словам, она родилась на море. Обоих ждала новая жизнь. Конец качке — вверх-вниз, вверх-вниз, — они на скучной земле, и там останутся, по крайней мере на какое-то время.

— Где дома? — спросил мальчик.

Он никогда раньше не видел пляжа. Море да разбомбленные портовые сооружения — вот мир, который был ему знаком.

Но кое-что осталось по-прежнему. Мальчик огляделся. Вот идет папа Абсалон, вот — папа Уолли, его дружок, вот — папа Кнуд Эрик, папа Антон и папа Вильгельм. Олд-Фанни, как обычно, едет в кресле-каталке, а вот и мама.

Вскоре они нашли дорогу, ведущую с пляжа. Машин не было. Кнуд Эрик нес в руках потертый кожаный чемодан.

— Что там? — спросил Уолли.

— Деньги.

— У тебя есть немецкие марки? — Уолли уставился на него в удивлении.

— Моя валюта получше. Это сигареты.

— А ты предусмотрительный, — сказала София.

— Иногда, — ответил он. — Только иногда.

Они могли только догадываться, где проходит линия фронта, находятся они за ней или перед ней и удерживают ли немцы свои позиции или их уже отбросили. Русские были далеко, здесь наступали американцы. Компания высадилась где-то в Гельголандской бухте. И теперь им предстояло пересечь Северную Германию, чтобы попасть к Балтийскому морю. Остаток же пути до Марсталя можно проделать только морским путем.

Первые два часа никаких признаков войны не наблюдалось. Дорога шла через низменную болотистую местность, там-сям попадались одинокие хутора. Машин по-прежнему не было. Блютус устал от беготни и залез на колени к Олд-Фанни, который чудесным образом материализовал бутылку рома откуда-то из складок своего одеяла. Уолли как-то заявил, что у старика в кресле двойное дно, под которым скрывается склад жидкой продукции.

Еще до полудня они добрались до какого-то поселка. Труба одного из домов дымила. Кнуд Эрик прошел по садовой дорожке и постучался. Никто не открыл, но он заметил в занавешенном окошке лицо. Они пошли дальше, вот на дороге появились первые воронки от бомб. В заполнившей их воде отражалось голубое весеннее небо. А уже вскоре пришлось маневрировать между воронками и обгоревшими грузовиками. Они приближались к городу, на дороге появились люди. Беспорядочно брели небритые солдаты в грязной форме, и трудно было понять, бегут они или их отправили на задание, в смысл которого все давно перестали верить. Грохотали телеги, груженные мебелью и матрасами. За телегами плелись люди с потухшими глазами, механически переставляя ноги, как скованные одной цепью пленные. Некоторые толкали перед собой тачки или тянули следом тележки. Никто не разговаривал. Все шли молча, уставившись в землю, и, казалось, полностью ушли в себя.

— Look a horsey! [71] Смотри, лошадка! (англ.). — произнес Блютус на свой детский лад и показал пальцем.

Они зашикали не потому, что боялись привлечь ненужное внимание, а потому, что радостный вопль ребенка прозвучал непозволительно легкомысленно в безмолвно бредущей по дороге похоронной процессии. Они быстро сообразили, что ничем не отличаются от остальных. Мужчина на кресле-каталке с ребенком на коленях, женщина, несколько мужчин — похоже на обычную группу беженцев. Дороги половины Европы были запружены подобными людьми. Они лишились дома и искали новый, еще не разрушенный войной, но, в отличие от остальных, у них была цель и надежда, и именно это и следовало скрывать. Надо было опустить глаза и приглушить веселье в голосе.

Они сделали открытие: никто не смотрел ни на других, ни на руины вокруг. Все шли, уставившись на носки собственных ботинок, как будто в мире не существовало ничего, кроме слепого продвижения вперед, от одних руин к другим. Кнуд Эрик боялся, что их выдаст цвет кожи Абсалона, но никто на него и не глядел. Немцы смотрели лишь на себя, на свою разрушенную жизнь и мечты. Только если беженцы с «Нимбуса» начнут с любопытством оглядываться, только если в их глазах появится небольшое оживление, они начнут отличаться от других и привлекут к себе внимание.

Они пришли в город. Большая часть зданий была разбомблена, но они и раньше видели руины — в Ливерпуле, Лондоне, Бристоле и Гулле. Кое-где сохранились фасады домов — четырех-пятиэтажные, с пустыми глазницами окон, окруженными закопченными стенами. В других местах фасады рухнули и обнажились перегородки. Они смотрели на комнаты, в которых угадывались спальни, кухни, и каждую секунду ждали, что люди, окружавшие их на улице, вернутся к этим развалинам с заколоченными дверями и начнут новую жизнь теней, подходящую их потухшим лицам и опущенным взглядам.

Блютус привык к руинам. Он думал, что сожженные дома — вещь обычная. Не мрачные развалины привлекли его внимание, а большая белая птица высоко в небе, на полуразрушенной колокольне.

— Смотри, — сказал он. — Там Фреде.

На сей раз он говорил по-датски. Он свободно переходил с одного языка на другой. Ему рассказывали об аисте на крыше дома Гольдштейна в Марстале. Но не о том, как Антон пытался застрелить птицу. И теперь он решил, что перед ним — Фреде.