Карстен Йенсен - Мы, утонувшие

— К счастью, выживших было больше, чем утонувших, — заметил он.

Мы не поняли, что имеется в виду: было ли это счастьем для потерпевших или для его предприятия.

Во всяком случае, катастрофа в Апийской бухте стала поворотным пунктом для его фактории.

— Понятно только, — говорил Клаусен, возвращаясь к рассказу о Лаурисе, — что если он когда и тронулся рассудком, то теперь разум к нему вернулся. Стал ли он прежним, не скажу, я ведь не знаю, каким он был раньше. Но Лаурис появился у моих дверей и спросил, чем может помочь. Это было что-то новенькое. Раньше он приходил, только когда ему что-нибудь было нужно, а ему всегда что-то было нужно. Работать-то он не работал. Поймите меня правильно. Я охотно давал, если находил его просьбы приемлемыми. Обед, чашку кофе он всегда мог у меня получить. Мы все же оба были из Марсталя. Но восторга его общество у меня не вызывало. Ни разу он не сказал мне спасибо, уходя с набитым животом. Но если когда и существовал другой Лаурис, то именно он пришел ко мне с берега мертвых. Я не мог не вспомнить, что когда-то он участвовал в морском сражении на стороне проигравших и после сидел в плену, — унизительный, должно быть, опыт. А тут он словно возродился.

— Лаурис видел задницу святого Петра. Он взлетел на небеса и стоял у райских врат. Но вернулся и наверняка повредился разумом. А кто ж неповрежденным может вернуться с порога смерти? — заметил Малыш Клаусен.

— Ну, об этом я ничего не знаю, — возразил его сын. — Не знаю я, каков ход мыслей у сумасшедших. Но он снова стал своего рода человеком. Раньше пил пальмовое вино, жил с туземцами. Жизнь его была вечной малангой. И белые на Самоа его не слишком уважали. Да и меня они не слишком высоко ставили. Детей ведь я прижил с местной женщиной. И хотя дал им добрые датские имена, их звали полукровками, метисами, а это вовсе не комплимент. Хуже всех в этом вопросе англичане. Но теперь я богатый человек. Поставщик американского флота. Так что мне плевать, как там нас называют. Мои дети унаследуют предприятие, не пропадут… А с немцев малость сбили спесь. Генрих Кребс совсем притих. От Бисмарка в нем мало что осталось. Он снова стал предпринимателем. А Лаурис почти что превратился в респектабельного мужчину. Постриг бороду, бросил пить. Время от времени я доверял ему лавку… Он построил себе смэк, сам сшил паруса. Как какой-нибудь туземец, выходил на промысел в полосу прибоя и возвращался с рыбой. Пришел конец его торчанию на пальме. Как-то я спросил его, не скучает ли он по дому. Глупый, наверное, вопрос. Что может значить семья, которую не видел больше сорока лет? Он помрачнел как грозовое облако, повернулся ко мне спиной и исчез. И я решил: ну все, вернулся к маланге. Но через пару дней он снова пришел и был все тем же «новым» Лаурисом… Однажды он в своем смэке проплыл через проход в рифе. И не вернулся. Лодку не нашли. Большинство наверняка скажет: так пришел конец Лаурису. Но у меня возникла странная мысль, что он отправился на поиски новой жизни.

Альберт так и не пришел послушать рассказ Петера Клаусена. И все же после отъезда Петера мы всё ему пересказали. Альберт молча, не проронив ни слова, нас выслушал. Наклонился и потер сапог рукавом.

— Сапоги остались у меня, — произнес он. — Остальное мне неинтересно.

И встал. Через тридцать лет после возвращения с Самоа он ходил все в тех же сапогах.

Мы не знаем, был ли Херман Франсен убийцей.

Но если был, мы знаем, в чем причина.

Он стал убийцей от нетерпения.

Нам не знакомо уединение. Всегда есть следящее око, слушающее ухо. Каждому из нас молва сооружает памятник. Малейшее необдуманное слово значит столько же, сколько и самая длинная речь, напечатанная в газете. Украдкой брошенный взгляд тут же возвращается обратно и пронзает владельца насквозь. Мы все время даем друг другу прозвища. Кличка — истинное крещение. Тем самым мы заявляем, что никто не принадлежит себе самому. Теперь ты наш, говорим мы тем, кого окрестили. Мы знаем тебя лучше, чем ты сам. Мы видели тебя, и видели больше, чем отражается в зеркале.

Расмус Поджопник, Кошкодав, Скрипка Забойщик, Король Помойки, Клаус Засоня, Ханс Сыкун, Камма Сизый Нос, может, кто-нибудь из вас сомневается в том, что мы знаем ваши тайны? Мы назвали тебя Вопросительным Знаком, потому что спина у тебя горбатая и дугой. А ты — Клотик, а как еще тебя прикажешь называть: узкие плечи, длинное тело и крошечная голова?

У каждого жителя нашего города есть своя история, но не им она рассказана. У автора этой истории — тысяча глаз и ушей и пять сотен непрерывно строчащих перьев.

Но был миг, когда никто не видел, чем занимается Херман Франсен. И в этот миг один человек исчез с лица земли. Никто из нас доподлинно ничего не знает. Все это только предположение. И никогда до конца не узнает. А то, в чем мы сомневаемся, страшно нас занимает.

Но нам известен мотив. Такой знакомый и близкий.

Стояла летняя ночь 1904 года, Херману было двенадцать лет. Он выскользнул из дверей дома на Шкипергаде. Изнутри слышались звуки. Это его мать Эрна и Хольгер Йепсен, как обычно с шепотом и вздохами, возились в скрипучей постели из красного дерева. Херман шел на юг, пока не оставил позади последние дома, затем направился к морю. В небе загорелся Млечный Путь. Они пошли вместе. Млечный Путь вырастал из ночи над крышами Конгегаде и исчезал где-то за Хвостом, не имея ни начала, ни конца. В бесконечной Вселенной нет направлений, и все же нам казалось, что Млечный Путь, как настоящая дорога, стремится в одну сторону: за море.

Херман остановился лишь у воды. Снял ботинки и, стоя в бурлящем прибое, смотрел на Млечный Путь, продолживший путешествие без него. На мальчика нахлынуло чувство, которое легко можно спутать с чувством одиночества. Но это не было ощущение оставленности, которое испытывает ребенок, лишившийся родителей. Скорее то, что испытывает мальчик, когда те, кто постарше, уже отправились на поиски приключений, а ему еще нельзя. Душа у него болит, и он не знает, что эта боль рождена нетерпением. Он хочет сразу стать большим. Чувствует, что детство — это неестественное состояние и что внутри его прячется человек, которым ему препятствуют быть, тот, кто намного больше его теперешнего и сможет появиться лишь по ту сторону горизонта.

Херман никогда не рассказывал нам об этой ночи, ни одному из нас.

Но нам и самим случалось переживать подобное.

Херман рано потерял отца. Немало нас таких было. Но для Хермана смерть отца имела особое значение. Фредерик Франсен с Сёльгаде исчез вместе со своим кораблем «Офелия» в ньюфаундлендских водах. А с ним — двое братьев Хермана, Мортен и Якоб. Это случилось в 1900 году, Херману было восемь, он остался с матерью вдвоем. Эрна была крупной женщиной и ростом и фигурой составляла достойную пару своему мужу: тому вечно приходилось пригибаться и проходить боком не только в дверь скромной капитанской каюты «Офелии», но и в дверь дома на Сёльгаде. Потолок в их жилище был настолько низким, что, если кому-то из членов семьи хотелось выпрямиться в полный рост, приходилось выходить на улицу. Всем, кроме Хермана, разумеется.