Карстен Йенсен - Мы, утонувшие

Пастор снова засмеялся, у него уже был наготове новый остроумный ответ:

— О да, а потом такой интернационалист возвращается домой, в Марсталь, и начинает говорить исключительно на марстальском диалекте, утверждая, что крестьянин лишь потому, что тот живет в паре межей отсюда, говорит на языке, которого никто не понимает, а значит, глуп. Да, настоящего интернационалиста вы сотворили, капитан Мэдсен. По мне, так уж лучше националист. Его чувство общности имеет все же более широкий смысл. Оно охватывает высокое и низкое, крестьянина и моряка, лишь бы те говорили на одном языке и имели общую историю. И я не заметил, чтобы это чувство общности пострадало в злополучные годы войны. Напротив, оно укрепилось.

Альберт так долго молчал, что пастор Абильгор, торжествуя (что, впрочем, изо всех сил скрывал), решил, что разговор окончен, и собрался продолжить осмотр экспозиции.

Альберт, заложив руки за спину, задумчиво изучал носки своих ботинок. Затем откашлялся.

— В предвоенные годы, — сказал он, подняв голову и глядя Абильгору в глаза, — вы часто спускались к причалу Дампскибсброен посмотреть на отход парома, так?

— Да, — ответил Абильгор, — это ведь, с вашего позволения, единственное развлечение в городе, ну, кроме разве прибытия парома, которое даже превосходит церемонию его убытия по степени напряженности действа. Конечно да.

— А вы не замечали ничего особенного?

Пастор покачал головой:

— Ничего, что бы запомнилось.

Поразительно большого количества крестьян, нагруженных багажом?

— Кажется, я догадываюсь, к чему вы клоните.

Абильгор обескураживающе улыбнулся, словно понимая, что лишится своей маленькой победы, и готовился принять это как хороший спортсмен.

— Конечно догадываетесь. Но все же нелишне будет, если я выскажусь. Это крестьяне уезжали в Америку. Духовный и культурный хребет страны, владельцы старинных родовых хозяйств, земли, которую столетиями обрабатывали их предки. И вдруг — такое вероломство. А моряки из Марсталя, эти лишенные корней, не знающие отечества неуемные флибустьеры…

— Я этого не говорил, — прервал его Абильгор.

— …эта портовая шваль, проходимцы, грубияны и хулиганы, пьяницы и распутники, имеющие по девке в каждом порту, сдабривающие свой датский таким количеством слов из языков всех континентов, что по возвращении домой родная мать их не понимает, так изукрасившие тела татуировками, что они напоминают карту мира…

— Я протестую, — сказал пастор. — Ничего подобного я о моряках не говорил. Я с большим уважением отношусь к кормильцам города.

— И для этого у вас есть все причины. Тем более что вы никогда не видели наших моряков в очереди к парому, с сундуком на спине, отправляющихся в Америку. Мы, может, и пропадаем годами. Но всегда возвращаемся. Мы остаемся.

С приходом весны гавань опустела. В системе страхования навели порядок, чтобы судовладельцы не несли потерь, если их суда пойдут ко дну. Фрахтовый рынок двигался в одном направлении: вверх. Столько мы еще никогда не ходили, не только в Норвегию, Западную Швецию, Исландию, но и на Ньюфаундленд, в Вест-Индию и Венесуэлу, и даже через зону военных действий, в Англию и к французским портам в проливе. Все было как всегда, только лучше. Мы жаловались на англичан, которые ввели множество неприятных ограничений на судоходство и брали немыслимые деньги за провод судна и буксировку. Немцы в этом отношении были гораздо гуманнее. И провод судна, и буксировка в немецких портах Балтийского моря осуществлялись бесплатно.

Пока что Марсталь не потерял ни одного корабля.

А затем началась война подводных лодок.

Пришло сообщение о первой потере. В теплый летний денек, второго июня, загорелась и пошла ко дну шхуна «Сальватор». Альберт пометил ее в правой колонке своей книги. Скоро она заполнится.

Никто не погиб. Экипаж вернулся и вел себя так, словно совершил великий подвиг. Хо-хо! — восклицали они, когда в пивных и на улицах их окружали любопытные. Говорить было не о чем. Конечно, они потеряли корабль, но подлодка взяла их спасательную шлюпку на буксир. Штурману Хансу Петеру Кроману подарили трубку и табак марки «Гамбург», отличный, кстати, табак, а шкиперу Йенсу Улесуну Сэнду — две бутылки коньяка на дорогу. Немецкий экипаж? Отличные ребята, может, немного бледные от постоянного пребывания в глубинах, но настоящие моряки.

— Жаль, — сказал Сэнд немецкому капитану, стоя на палубе подлодки, глядя, как горит «Сальватор».

— Что делать, война, — ответил капитан и с сожалением пожал плечами.

Хоть и не англичанин, а все же настоящий джентльмен! Отцепив буксировочный трос, немцы даже вежливо осведомились, достаточно ли провианта на борту спасательной шлюпки. Экипажи распрощались, обменявшись заверениями в том, что в деле не затронуто ничего личного. Коку, лишившемуся головного убора, подарили зюйдвестку. На следующий день их подобрал английский траулер, тоже отличные ребята.

Спустя несколько месяцев пришло сообщение от немецкого правительства о неправомерности потопления «Сальватора». Сэнд получил извинения самого императора Вильгельма, а также двадцать семь тысяч крон, что соответствовало страховой сумме.

Через пару месяцев сгорела следующая шхуна, «Кокос». Альберт добавил еще одно название в правую колонку.

И в этот раз, вернувшись домой, моряки говорили о войне как о сплошной потехе. Подлодка переправила экипаж на марстальскую шхуну «Карин Бак», находившуюся неподалеку. «Карин Бак» отпустили целой и невредимой, передав капитану Альбертсену потерпевших крушение. Подлодка уплыла, но через некоторое время вернулась с одеждой, которую в спешке забыл экипаж.

— Ну что скажешь? Неплохое у немцев обслуживание на войне!

— А что ж вы им не предложили постирать ваши подштанники, раз уж они затеяли такое дело? — спросил Уле Матисен, и все снова рассмеялись.

Телеграфисты отстукивали сообщения о чудовищных потерях на всех фронтах, а мы в Марстале считали войну развлечением.

Альберт вел учет. В те годы это стало для него настоящим наваждением. Ему казалось, что в этих записях скрыто послание, смысл которого просто еще ни до кого не дошел. В числах была сила доказательства. У него имелись списки цен на товары первой необходимости в Марстале: ржаной хлеб, масло, маргарин, яйца, говядина, свинина. Он следил за жалованьем матросов: военные надбавки, надбавки за внутриевропейские и дальние рейсы, страхование на случай смерти или инвалидности. Следил за фрахтовым рынком и ценами на корабли, за курсами и котировками валют.

Всем этим обычно и занимается хороший судовой маклер. А ведет ли он учет подорванных на минах судов, судов, уничтоженных торпедами и огнем, учет павших солдат из Северного Шлезвига, потерь англичан на 9 января 1916 года? Двадцать четыре тысячи сто двадцать два убитых офицера и пятьсот двадцать пять тысяч триста сорок пять убитых унтер-офицеров и рядовых? Непостижимые цифры, напишет он, и именно потому не производящие никакого впечатления. Так зачем же их записывать? Зачем вновь и вновь упоминать в разговорах с нами?