Маргер Заринь - Календарь капельмейстера Коциня

Эрманис и Юхансон, как люди уже пожилые, особенно не прятались, хотя на углах были расклеены устрашающие объявления: все мужчины в возрасте до пятидесяти лет подлежат тотальной мобилизации. Если найдут кого-то, кто скрывается, то расстреляют его на месте! Тут же приводились фамилии и имена пойманных и расстрелянных.

— Как это может быть? — раздавая карты, говорит Эрманис, и Юхансон столь же равнодушно отвечает:

— Такое и впрямь может случиться. Иду втемную!

Оба актера сидят в кабинете господина Зингера и весь день напролет режутся в карты. С картины (на противоположной стене) фюрер глядит на них выпученными от ярости глазами. Старый австрийский фельдфебель с ужасом начинает догадываться, что выделенная ему в театре Аполло комната превратилась в убежище дезертиров и большевистских приспешников.

— Эти негодники ливонцы ждут не дождутся, когда моя героическая армия будет вынуждена оставить город, негодники ливонцы надеются, сохранив свою шкуру, дождаться освобождения их Риги. Нет, не бывать этому!

— Ах, ах, ах… и ты, мой фюрер, ничего не в силах предпринять, ты можешь только пялиться на нас, картежников, своими рачьими глазами, потому что художник Краузе из ателье, что на Мельничной, засадил тебя, мой фюрер, в железную раму под толстое стекло.

— Шау, крау! Donnerwetter, параплюй! Моя героическая армия бежит, генералы хотят, сохранив свою шкуру, выбраться из Ропажского ада. Разыскать их, повесить в Букултах на Красной сосне, на первом же дереве!

— Взятка моя. Козыри на стол!

— Фу, черт! Заваруха…

Диалог Юхансона и Эрманиса в кабинете господина Зингера затянулся. Карта шла с переменным успехом, поэтому оба считали себя в выигрыше.

— Ваших нет! Кракш!

Каждая фраза, каждое восклицание подчеркивались выразительным ударом по столу — кракш!

— Уберечь свою шкуру в этой заварухе, такова главная задача на сегодняшний день, мой фюрер! Кракш!

— Уберечь свою шкуру.

Да, забота о собственной шкуре — наиважнейшая забота человека. Что толку в высоких замыслах и целях, если у тебя уже нет собственной шкуры и приходится залезать в чужую, принимать чужие обычаи. Хотя бывает и так… Вот, например, чета Урловских. Их коллеги только рот разинули, когда в театр через черный ход вкатился Урловский с женой и двумя чемоданами. Да что же это такое! Ведь все были уверены, что Урловский давно уже в Готенхафене, и вдруг — на тебе: в последнюю минуту они одумались. Родина остается родиной! Роли, которые были обещаны Урловской, ей впоследствии отказались дать. Уже здесь договорились с другой, более молодой актрисой, настоящие мошенники! А родина остается родиной, с нею они не могут расстаться.

Урловские удобно устроились на чердаке, над зрительным залом, но после первого же снаряда, попавшего в стену дома напротив — на уровне пятого этажа, они со всеми своими чемоданами забились в самое глубокое подвальное помещение. Урловские любили крайности.

Лилиенфельд (Лиля) и Ермолаева стали кем-то вроде дежурных, чем-то вроде громоотводов. Одной либо другой (по очереди) следовало находиться возле дверей в тот момент, когда снаружи звонили или стучались и Анскин шел открывать. Лиля должна была задержать пришедшего, утверждая, что в театре, кроме нее, нет ни одной живой души, в то время как Ермолаева бежала наверх предупредить беглецов, дабы те успели спрятаться. Обе они не жалели себя, по очереди дежуря в комнатке, расположенной рядом с главным входом, и сквозь шторы наблюдая за теми, кто появлялся возле дверей.

Внизу, в «катакомбах» из стульев и диванов в стиле Людовика Четырнадцатого, под прикрытием декорационных рам оборудовали себе потайное убежище комик Вилкин, бутафор Лиепинь и двое рабочих сцены. Все четверо, в сущности, были дезертирами, так как не явились на призывной пункт, и, следовательно, их разыскивали. В катакомбах царила нервная атмосфера. Больше всего говорилось о том, что делать и куда бежать, если явятся жандармы и начнут проверять все помещения. Самая лучшая идея пришла бутафору: в корпусе фабрики Мюнделя он обнаружил железную лестницу, ведущую на крышу. Значит, в случае опасности можно взобраться наверх и спрятаться за трубой.

В кухне щебетали и устроили себе ночлег суфлерша Майя, пианистка Велта и две молоденькие актрисочки Майга Вэсминя и Астра Зибене. Весь день напролет там что-то жарилось и варилось: по потайным убежищам разносили то пирожки, то песочное печенье. И где только раздобывали они все это в голодное время? Целыми днями в кухне не смолкал смех.

— Чего это девчонки смеются? — нервно спрашивал Урловский.

— Так они же не призывного возраста, им и дела нет до войны, — отвечала Астра Зибене.

— Пока не кончатся жиры да тесто, будут и блины! — сказала Майя Вэсминя, и они все вчетвером залились смехом. Личико беле́нько, да ума маленько!

Дитя увидеть — к дождю и холодной погоде. Детей увидеть — в семье неприятности. Заскользить внезапно по отвесной круче — понижение по службе. Встретить цыганку — обманутым быть. Деньги проиграть — в любви повезет и т. д.

Составитель, однако же, не может разгадать сон штурмана Каспара Коциня, приснившийся тому в ночь на 30 сентября в армейской лагерной палатке, возле Бабите. Уважаемых читателей, способных растолковать этот сон, просим написать в редакцию календаря.

Я лечу… то вниз головой, то задом наперед. Красное плюшевое кресло плавает где-то неподалеку, наверное, чуть ниже, наверное, как раз подо мною. Налет был жуткий: аэродром Спилве окаймлен облаками искр, на взлетных дорожках взвихряются клубы дыма и языки пламени.

Когда самолеты улетели, труппенфюрер вытащил меня из канавы, прислонил к сосне и, направив на меня автомат, скомандовал:

— Смирно! Каспар Коцинь, приказываю сесть в самолет и лететь в Штутгоф! Там взбунтовались заключенные! Ты должен помочь карательной команде Гейнца Никеля.

— Где находится Штутгоф?

— Под Данцигом, неподалеку от Готенхафена.

— А, значит, в Польше?

— Заткни пасть! Это территория великой Германии!

Труппенфюрер повесил мне на плечо MG и с рук на руки сдал меня пилоту. Пилот сграбастал меня и пристегнул к красному плюшевому креслу. Я даже ступнями не могу пошевелить, ноги будто скованные. Боже ты мой, какой кошмар…

Переваливаясь с крыла на крыло, мы взлетаем с затянутого туманом поля и ковыляем над Лиелупе. Впереди тьма, позади тьма, звезды внизу, звезды вверху. Меня качает, меня бросает, но какое мне дело до этого? Я отдаюсь аэродинамическому соблазну. Закрываю глаза. Пусть так! Будь что будет! Ну, а дальше?

Луна, как желтый фонарь, освещает город специально для русских самолетов. Луну надо арестовать. Пилот, полетим арестовывать луну! Я знаю несколько слов на лунном языке, уж я это светило допрошу.