Маргер Заринь - Календарь капельмейстера Коциня

Кто это кричал? Нет, смеялся!.. (Безумный смех!) Кто в том горящем доме смеялся безумным смехом!.. По спине пробегают мурашки. Быть может, это звали на помощь? И ты не поможешь? Раскачивается ставень: горит и потрескивает… Или это старинный газовый фонарь? Смех слышится из переулка. Но пробраться туда я не могу, возле самого угла проход загородила телега с пивными бутылками. И телега эта горит. Под телегой — в желобе водостока горят сапог и солдатский мундир… Солдат лежит ничком, волосы слиплись и пока не горят… Нервы мои не выдерживают, тут же на мостовой я падаю на колени:

— Пылающая ночь! Не лишай меня разума, не лишай здравого рассудка! Спаси мою душу! Глаза мои видели тайны апокалипсиса, ибо говорится: «Черным станет солнце, будет кровоточить месяц, погибнут корабли, и в безумном смехе затрясется род человеческий» [11] Томас Манн. . Пылающая ночь! Дай мне силу! Не отнимай у меня моей божественной ненависти!»

В ту ночь в театре Аполло Новус никто не спал. Громыхание становилось все более протяжным и жутким.

— Что они там взрывают? — спрашивала побледневшая Наталья.

Даже эта, столь отважная особа уже не решалась подходить к окну. Полчаса назад в гардеробную Терезы Талеи сквозь окно влетела мина и уютно устроилась на диване примадонны. Миленькая и кругленькая, как задик малолетнего ребенка. Охваченные смертельным ужасом, Элеонора Бока и Тереза Талея перестали репетировать «Анну Каренину». Спотыкаясь и падая, они влетели в подвал.

— Бомба! — уже издали кричала Элеонора. — Бомба в нашей артистической уборной!

Беглецы побелели и лишились голоса; заткнув уши, они ждали, что сейчас вот, сию минуту театр Аполло Новус взлетит на воздух и рассыплется на кусочки. Ждали, затаив дыхание… А потом отправили Наталью к коменданту. Анскин спокойно спросил:

— Э’извиняюся, мадам: она дымится?

Наталья взбежала наверх, приотворила дверь, заглянув внутрь, и принесла ответ:

— Не дымится.

— Э’извиняюсь: но, может быть, она воняет?

Наталья, уже совсем осмелев, вошла в уборную и повела носом:

— Нет, и не воняет!

— Эта б’омбочка не взорвется. Э’извиняюсь, — мы еще поживем!

Анскин заботливо взял бомбочку с дивана, вынес во двор и положил в безопасное место. Но Тереза Талея в свою гардеробную уже не вернулась, они с Элеонорой оборудовали себе скромные деревянные ложа в подвале.

Чета Урловских нервничала… Им хотелось знать, что происходит снаружи, какая нынче в Риге власть. Быть может, надо, подняв руки вверх, идти куда-то и регистрироваться? Урловский хотел быть лояльным и как можно скорее засвидетельствовать свое уважение к власти, которая впредь возьмет их под свою защиту. Урловская тоже внезапно вспомнила, что еще с первой мировой войны у нее в Москве осталась сестра. «Это была моя любимейшая сестра; даст бог, мы еще свидимся».

Но когда они остались вдвоем, муж ей стал выговаривать:

— Ты теперь брось бога поминать. Бога нет. По крайней мере впредь его не будет, так что кончай с пережитками прошлого. Религия это опиум для народа. И с этой Натальей тоже не очень-то язык развязывай. Она фашистка.

— Да какая же Наталья фашистка! Она мне сказала, что ждет Красную Армию.

— Ждет она: что ей еще остается, приходится ждать… Но в глубине души она фашистка.

В своей комнате, расправляясь с жареной картошкой, Наталья призналась мужу, что у нее такое чувство, будто русские уже в Риге:

— Ну, теперь мы посмотрим, как эта Урловская выкрутится со своим Готенхафеном? Вот смеху-то будет! Хе, хе, хе…

Беглецы немного успокоились и расселись в одном из углов подвала. Смешливые девушки из кухни собираются попотчевать их горячим чаем. И вдруг суфлерша Майя кричит из коридора:

— Во дворе какой-то мужчина появился!

— Русские пришли! — Наталья хлопает в ладоши. — Я же говорила: русские уже пришли!

Стуча подкованными сапогами, какой-то человек устало направляется прямо в подвал.

— Боженька мой, да это же Каспар! — вскрикивает Элеонора Бока. — Каспар Коцинь, музыкант! Откуда ты, голубчик, в такую-то ночь? Да в таком виде!

Каспар бессильно опускается на скамейку возле самых дверей. Он весь черный от дыма. Ладонь кровоточит, волосы обгорели, глаза заплыли. Он без пиджака, в одной страшно грязной рубашке… Очки потерялись, поэтому он оглядывается, беспомощно моргая глазами.

— Что делается на улице? — начинает его тормошить Наталья. — Немцы еще здесь? С какой стороны ты шел?

— Со стороны набережной, — с трудом выдавливает из себя Каспар, грязным носовым платком перевязывая ладонь. — Ни одного немца в Риге больше нет. Возле Эспланады меня заметили люди в штатском… погнались за мной, стали стрелять… из последних сил я вбежал в мюнделевский двор… Сейчас они меня там ищут.

В подвале воцаряется гробовое молчание. Этот музыкант еще доставит неприятности нам, честным людям, подумала чета Урловских, а Наталья сразу же взяла быка за рога.

— Ну, уж теперь надо звать Анскина! — сказала она. — Дело-то уголовное.

Пришел Анскин во всех своих доспехах: ему было доложено, что какой-то неизвестный субъект ворвался в театр.

Однако, увидев Каспара, он бросился его обнимать:

— Братишка ты мой! Наконец-то явился! Мальчуган! Да на кого же ты похож! Остальные-то где? Э’извиняюсь, — ведь договорились же в тот вечер… Я ждал, ждал… Даугавиетис приказал спрятать вас как следует… Особенно тебя… Э’извиняюсь! «Капельмейстера, — сказал он, — вернешь мне под расписку…» Что у тебя с рукой-то?

— Порез… то ли заноза, то ли пуля…

— За ним, Анскин, гнались… советские власти, — говорит Урловский. — Теперь надо подумать, что мы скажем, когда явятся милиционеры… Вооруженные люди ищут Коциня в мюнделевском дворе.

— Если ты его спрячешь, нам всем не миновать неприятностей. Музыкант ведь из СС, это все мы можем подтвердить, — поддерживает мужа Урловская.

— Жалко, конечно! — говорит Наталья. — Почему ты, бедняга, не удрал вместе с немцами? Попытался бы хоть в Готенхафен пробраться. Как некоторые…

— Бабье! — кричит разъярившийся Анскин. — Бабье, бабье! Вон из моего дома! Кто здесь, э’извиняюсь, комендант? Я или эти две бабы? Вон!

— Фуй! Что за неуместные выражения! — ужасается Элеонора Бока. — Фуй!

Оскорбленная до глубины души, чета Урловских поднялась и демонстративно вышла из подвала. В конце концов, Эсмеральда Урловская отнюдь не какая-то баба, а долголетний работник театра Аполло Новус, актриса-любовница. Наталья сверкающим взором смерила Анскина с головы до ног, потом схватила за руку мужа — мастера сцены — и закричала:

— Идем, Юлий, пусть этот фашист побесится на прощанье! Когда придут наши, вы все будете свидетелями!