Маргер Заринь - Календарь капельмейстера Коциня

Когда Конраду стукнуло пятьдесят, он спохватился, что пора бы жениться, и давно. Приглядел в Риге одну барышню: дочь недавно скончавшегося швейцарского почетного консула — полунемку, полуфранцуженку. Милашка восемнадцати лет от роду, вот только бедна, как церковная мышь.

— Эка важность! — сказал он. — Мне своих денег за глаза хватит, зато жена у меня должна быть на все сто — красавица и с манерами. А хоть возьму и женюсь на этой, и весь сказ!

Сказано — сделано… Конрад действительно на Изабелле де ля Мотт женился, иными словами — купил ее со всей родословной, уплатив долги консула. Бескорыстный человек!

Изабелла, правда, любила какого-то актеришку, но довольно скоро смирилась со своей участью. Смирилась и привыкла проводить летние месяцы в глуши — в Калнаверах Звартской волости (старый муж боялся оставлять жену без присмотра на курорте в Дуббельне [14] Теперь — станция Дубулты в Юрмале. — Прим. пер. , где пруд пруди молодых мужчин). Изабелла совсем уж махнула на себя рукой, когда спустя пару лет у нее родилась дочурка. Решила, что жизнь ее окончена и ничего интересного больше не предвидится. Зато денег куры не клюют… В честь жены Конрад свою суконную фабрику назвал «Белла». Жилой дом в угоду ей перестроил в швейцарском стиле. Потому как в жилах светской дамы течет и немецкая и французская кровь.

— Сегодня я случайно ее увидел, — вставил Янис Межсарг. — Холеная. Кто знает, как у них там сладилось.

— Как и что у них может сладиться? — смеется Атис Сизелен. — Один бежит, другой хромает. Ему шестьдесят семь, жене тридцать восемь. А девчонке восемнадцать. Через пару недель в Калнаверах конфирмация и, естественно, гулянье по этому случаю.

— На мой вопрос ты все-таки не ответил, учитель, — говорит Межсарг. — Мы от рождения дурные или плохими становимся?

— Вот что я тебе, Межсарг, скажу: будь человек честнейший из честных, но алчность любого погубит. Старая истина — новорожденный ведь ни плох ни хорош. Однако нравы и обычаи, все окружающее притягивает душу, как магнитное поле. А там два полюса: плюс и минус. Если я вижу выгоду и могу разбогатеть, то плюс. Если мне мешают жить, как я бы того хотел, — минус. У ребенка появляется ошибочное суждение: кто умен, тот богат; кто глуп, тот беден. Будто богатство или власть — это счастье. Вздор, вздор! Счастье — это честно трудиться, жить с чистой совестью и быть в ладу с окружающими. А также — быть благочестивым. Зло исчезнет само собой, если эти добродетели будут прививаться людям смолоду.

— Не согласен я с этим, учитель! — мотает головой Межсарг. — Вот я всю жизнь честно трудился и совесть свою ничем не запятнал. А что приобрел? Выставили на всеобщее посмешище, впал в нужду, пришла беда — отворяй ворота. И только потому, что пожелал для сына того, что ему полагается по праву: к его дарованию еще и образования захотел. Конрад спекулирует и поджигает, над совестью насмехается, а я не знаю, как вылезти из долгов. Конрад — попечитель Звартской церкви, его считают порядочным человеком. А меня он обзывает жуликом… Я вот подумал и пришел к такому выводу: коли уж нет уезда, где бы не плутовали, и если жулики живут в свое удовольствие — буду и я плутовать. Потому что так, оказывается, устроен мир. Сколько звартский пастор дал бы мне за чистую совесть? Консисторский календарь в подарок? А сына выучить помог бы? Нет, он сказал бы: «Выше головы, старина, не прыгнешь. Не берись, старый, за гуж, коли не дюж. Господин Конрад — да, это совсем другое дело». Зло не исчезнет само собой, учитель! Наоборот, разрастется, вопреки всем твоим стараниям.

Они бы до хрипоты спорили обо всем этом, но старый Межсарг вдруг решил, что надо успеть до вечера раскидать скошенное поутру сено. Кто знает, может, оно и подсохло. А потом встал и, поблагодарив Атиса Сизелена за угощение, заторопился домой.

— Сдается мне, нужна еще одна встряска, еще одна здоровенная встряска, прежде чем этот мир переменится, — сказал он уходя.

Учитель, стоя у ворот, долго смотрел, как несчастный старик ковыляет по пыльной дороге.

— Нехорошо, нехорошо! — проворчал он. — С Янисом Межсаргом неладно. Как бы не наделал он глупостей…

События, о которых я уже успел кое-что поведать читателям, происходили пятьдесят с лишним лет назад. Сбылась угроза Яниса Межсарга: мир основательно тряхнуло, встряска оказалась изрядной. Многое переменилось. Проблемы старого времени сгинули без следа. Нынче, как ни погляди, все умные…

А в ту пору я был зеленым юнцом. Начинающим писателем. Искал свою тему. Летом, путешествуя по родным местам, частенько заглядывал в Звартскую приходскую школу к своему родственнику Атису Сизелену. Он всячески поддерживал меня в моих литературных опытах. Предлагал всевозможные материалы «из жизни», накопленные им за долгие годы учительствования и пребывания на выборных должностях.

Однажды, гуляя, проходили мы мимо здания волостной управы. Атис Сизелен обратил мое внимание на изможденного старика, который, держа в руке вожжи, прихрамывал рядом с тяжелогруженой телегой. Красавец рысак с трудом тащил в гору в сторону шоссе воз с поклажей.

— Что он там тащит? — спросил я в недоумении.

— Фортепьяно, — ответил крестный.

В самом деле, на роспусках стояло заботливо укрытое полосатым одеялом новое фортепьяно.

— Трагической судьбы человек, — сказал Атис Сизелен. — Давая образование единственному сыну, разорился в прах. Но упрям и настойчив. Для достижения намеченной цели готов на все. Если понадобится, пойдет против закона.

За ужином учитель рассказал мне о превратностях судьбы старого Межсарга. И в завершение своего рассказа подарил тонкую тетрадочку — нечто вроде сюжетного наброска или сценария.

— Эта тема может тебе сгодиться, — наставительно сказал он, — на досуге поразмысли…

Откровенно говоря, меня тогда этот матерьялец мало интересовал. Таких обездоленных, дотла разорившихся крестьян и жалких вдовьих сыновей было кругом хоть отбавляй. Работали в поте лица своего, лезли из кожи вон и, дорвавшись наконец до пирога, отдавали богу душу. Кто умирал где-нибудь в мансарде от скоротечной чахотки, кто спивался до ночлежного дома. А иной, как верблюд сквозь игольное ушко, пролезал в консерваторию, чтобы потом всю жизнь чахнуть тапером в немой киношке.

Нет! Нет! Меня занимало нечто более возвышенное, многозначительное и глубокое. Десять страничек, исписанных рукою родственника, я засунул подальше в шкаф, на самую верхнюю полку. Тайник оказался на редкость надежным: эта тетрадочка пролежала там нетронутой пятьдесят с лишним лет… Только нынче весной я снова заинтересовался ею. Произошло это так.

Получил я от совершенно незнакомого человека письмо с довольно толстым приложением, написанным на машинке. Мне предлагали сюжет. («Нет, вы только посмотрите! — усмехнулся я. — Всю жизнь доброжелатели снабжают меня сюжетами, а я ни одним из них не воспользовался»).