Михаил Новорусский - Записки Шлиссельбуржца

Однажды они особенно наглядно подчеркнули такое отношение к нам. Это было, кажется, в 1892 г., когда мы узнали о голоде на Руси. Мы собрали все свои изделия, превратили их в деньги и просили начальника управления Гангарта собранную таким образом сумму в 25 р. передать в пользу голодающих. Он был почему-то очень тронут таким проявлением наших добрых чувств, рассыпался в благодарениях и даже говорил, что это счастливейший день в его жизни. Но из департамента, куда он, вероятно, направил деньги, он получил выговор за это приношение. И при позднейшей попытке повторить свою лепту в 1901 г. мы встретили от своей администрации решительный и упорный отказ, со ссылкой на взгляд департамента.

Этот взгляд тогда, точно так же, как и теперь, остается неизменным: ты кровожадное чудовище. Они будут изображать тебя таким в своих официальных отношениях, потому что только так они могут оправдать все свои репрессии.

Я уклонился в сторону. Когда сажали наших дам в Шлиссельбург, конечно, не рассчитывали на долговременное их там пребывание. Это была морилка, где людей "выводили в расход", чтобы тотчас заменить их новыми.

Но оказалось, что там приходится устраивать для долгоживущих продолжительный modus vivendi и притом неслыханный в истории всех времен симбиоз лиц разного пола. Так или иначе, мы числились осужденными по суду и, значит, отбывающими наказание, которое, очевидно, должно быть одинаково за одинаковые преступления. Это было так элементарно, что понятно даже департаментским чиновникам. Что нас возмущала полная изоляция наших дам, которая усугубляла им наказание, это их не удивляло. Но когда начались с нашей стороны агрессивные попытки добиться здесь некоторого равноправия и свои попытки мы стали аргументировать ссылками на положение дам в нашей среде, они не могли отвечать репрессиями, чувствуя, что на этот раз право, даже, ихнее право, на нашей стороне.

Вот почему на расширение первых отверстий и на разговоры возле них с дамами они скоро стали смотреть сквозь пальцы, хотя еще недавно за малейшую попытку сказать на дворе два слова своему соседу прямо уводили домой.

Так вошли в употребление естественные отверстия, которых было немного. В них легко было не только говорить, но даже видеть добрую половину лица соседа.

Когда живешь с человеком бок о бок, ведешь с ним сношения, но ни разу не видал его, желание взглянуть на него хоть одним глазком особенно обостряется. Такого знакомого мы непременно представляем с известной внешней фигурой, и нам хочется проверить себя и убедиться, насколько воображаемое подходит к действительности.

Еще ранее открытия этих отверстий мы искали случаев для лицезрения. И когда в заборах среди рассыхающихся досок стали появляться щели в разных местах, мы пользовались ими изредка, чтобы удовлетворить этой законной потребности. И я помню, с каким чисто институтским любопытством я прильнул однажды глазом к такой щели, чтобы взглянуть впервые на гуляющих рядом дам. Точно таким же образом и в том же месте (из IV огорода в III) Людмила Александровна однажды устроила нам с С. Ивановым "смотр". Для того, чтобы оказаться в поле лучей ее зрения, мы должны были по ее указанию стать на скамью и стоять тесно рядом. Вероятно, у нее, как и у меня, изображение получалось со значительной интерференцией, благодаря узости щели.

XII.

Это было начало. Там, где помогает природа, было бы странно, чтоб не помог себе сам человек. А потому естественно, что щели природные расширялись искусственно до пределов возможного. Когда их забивали, пластыри отбивали, И так как орудием для этой цели служил иногда лом, то он вместе с пластырем отдирал и основную доску забора. Получался вместо маленькой рыбки большой таракан. На дежурных такие разрушительные приемы производили ошеломляющее действие, и они в тревоге экстренно вызывали смотрителя.

Смотрителем был Фекла -- весьма недалекий, простоватый и трусливый старик, которым помыкало начальство, как хотело, и который вследствие этого тотчас таял, если ему напомнишь, бывало, об его прерогативах. Он, между прочим, признавался в минуту откровенности, как на него кричит и топочет ногами Дурново и как он трепещет перед своим строптивым начальством. "Департамент -- это Бог наш",-- сказал он мне как-то тоном глубокого убеждения.

Этой-то Фекле приходилось теперь отражать натиски, повторявшиеся ежедневно на заборы в разных углах.

Однажды прибежал он ко мне, так как я был старостой, в такую критическую минуту сильно взволнованный и начал жаловаться, что мои товарищи ломают казенные вещи и ему ничего не остается, как сейчас же дать телеграмму в департамент. Начались переговоры, в результате которых оказалось, что, если он не хочет, чтобы проломали большие окна, должен согласиться на маленькие и оставить их неприкосновенными. Решено было окна сохранить и не забивать, а где они не были прорезаны, предоставить хозяевам прорезать по своему усмотрению, но не шире указанных размеров,-- величиной, примерно, в книгу среднего формата.

Удовольствие, завоеванное нами, было не высокого калибра. Представьте себе дыру в двойном толстом заборе на высоте лица сидящего человека. В эту дыру можно было видеть фигуру человека на близком расстоянии только по частям. Летом заседание у этой дыры сходило легко, гладко и приятно. Зимой же оно было почти несносно: неподвижное пребывание на снегу, при нашей истощенной организации, при плохо греющей одежде, трудно было вынести больше 1/4 часа подряд без серьезного риска.

Мы, мужчины, большею частью довольствовались случайными соседями и только в редких случаях собирались для каких-нибудь бесед после предварительного соглашения. Дамы же назначали себе почти ежедневно пару или две соседей, чередуя их постоянно между собой.

Тогда-то именно и расцвели променадмейстерские функции, о которых я сказал выше.

Я забыл еще сказать ранее, что променадмейстер должен был не только сам комбинировать гуляющих и составлять расписание для вахмистра, но и отпечатывать его в стольких экземплярах, сколько было у нас налицо душ. Делалось это посредством копировальной бумаги, которая давала до 3 хороших оттисков сразу, и значит нужно было переписать то же расписание ежедневно раз пять.

Когда мы вошли в променадмейстерскую организацию, каждый утратил частицу своих прав на самого себя: он не только сам назначал себе место и товарища, но и был назначаем по заказу других или по усмотрению самого мейстера. Полезно было знать заранее, где и с кем придется завтра быть на той или другой смене. Отсюда понятна надобность в ежедневных изданиях променадмейстерского листка, который рассылался всем через того же вахмистра.

Как кажется, это было первое начало передачи записок друг к другу через нашу полицию. Впоследствии она постоянно и регулярно исполняла обязанности почтальонов, передавая не только то, что писалось относительно наших текущих нужд, но и то, что совершенно выходило за пределы их. Только наши корреспонденции никогда не назывались письмами, а всегда записками, как бы в память их исключительно делового происхождения.