Михаил Новорусский - Записки Шлиссельбуржца

После всего сказанного неудивительно, что у нас на дворе шла непрерывная строительная и реформаторская деятельность. К ней большинство стремилось инстинктивно, как к единственному спасительному средству, которое поддерживало в нас физическую бодрость и не давало нам захиреть от неподвижности и бездействия.

VIII.

Я уже говорил ранее, как сильно было на первых порах стремление к свежему воздуху и желание удлинить прогулку как можно долее.

И потому, когда все стали гулять по две смены (8--12 ч.), т. е. все время до обеда, этого казалось еще мало. Не раз уже поднимался вопрос, как бы устроить прогулку не только до, но и после обеда. Я помню только, как я получил от полковника решительным отказ на такую просьбу. Он заверял, что никак не может сделать этого, потому что ему предписаны из департамента прямо определенные часы для прогулок.

Со временем, однако, с этим предписанием было поступлено так же, как поступают на Руси со всяким предписанием: предают его забвению. И в этом деле большую услугу оказали нам наши парники. Всю весну нужно было их закрывать матами на ночь, что делалось, смотря по температуре, между 3 и 6 часами вечера. Очевидно, специально для этого нужно было выпускать на двор. Так как парники встретили благосклонное отношение и даже поощрение свыше, то для этого не делалось никаких препятствий. Процедура эта продолжалась сначала минут по 10, и выходили на двор сначала только хозяева парников. Затем минуты эти, столь приятные после душной камеры, стали растягивать. Начали выходить, якобы к парнику, и те, кому просто только хотелось освежиться. Наконец, глядя на многих, стали выходить все, и кончили тем, что узаконили и ввели в норму послеобеденную прогулку.

Таким образом, летом мы получили возможность проводить на дворе почти весь день от 8 до 61/2 часов, с перерывами по одному часу на обед и чай. А одно лето, по доброте Гудзя, нас выпускали даже после ужина с 71/2 часов на 1 час или 1/2 часа, смотря по времени захода солнца.

Но такова натура человека: его больше соблазняет недозволенное.

Получивши желаемое, мы, за немногими исключениями, не пользовались тем, чтобы проводить целые дни на дворе. Увлечение ремеслами никак нельзя было совместить с прелестями свежего воздуха и пр. Кто работал в мастерской, тот неизбежно должен был лишать себя удовольствий прогулки. А потому, освежившись на дворе столько времени, сколько ему требовалось, он уходил работать.

Но возможность выйти из камеры на двор в любое время и снова вздохнуть свежим воздухом была уже великим благом, которое тем необходимее было для работающего, что после иной шлифовки в тесной каморке ему пришлось бы там совсем задыхаться. Я, как работающий в очках, постоянно имел случай убеждаться, по осадку пыли на их стеклах, до какой, так сказать, насыщенности доходила атмосфера в таких невозможных условиях, в каких мы работали. И сколько мы ни добивались устроить приспособленные для работ помещения, так и уехали не добившись.

Конечно, и сами мы делали попытки устроиться с верстаком на дворе, но за разными неудобствами это не удалось, и только кузница, как ей и полагается, помещалась на дворе и дышала воздухом вовсю.

Нередко располагались на дворе с какими-нибудь деталями работ, которые не требовали больших станков, особенно с переплетными, каковы: разборка и сшивка книг, обрезка их и пр. Для этого выносились туда целые партии книг и оставлялись под каким-нибудь утлым прикрытием. Но налетевший в наше отсутствие шквал или неожиданная тучка подчас вносили много переполоху в эти книжные залежи на дворе. А весной ими не брезговали и галки, таскавшие бумагу на устройство своих гнезд. Ветер раскроет книгу, а галка, привлеченная шелестом листьев, вырвет их столько, сколько ей понадобится.

IX.

По ходу рассказа, мне волей-неволей приходится перебегать от впечатлений первых дней к позднейшим временам, чтобы проследить, так сказать, эволюцию той или другой стороны нашей жизни.

Возвращаюсь опять к первому лету, хотя помянуть его, кажется, больше нечем. Время делилось на три неравные доли: на дворе разговоры и споры с Лукашевичем; на дворе же созерцание небесного свода в одиночку, либо спокойное и поэтизирующее, либо тревожное и грустное, и, наконец, в камере чтение и размышление, прерываемое приступами тоски и наплывом воспоминаний.

С соседями я пока не стучал, потому что не стучали они, знавшие хорошо условия проходимости звуков, я же не прислушался еще к звукам, идущим сверху, а внизу рядом соседний номер был пустой. Когда же летом на время ремонта перевели в него М. Ф. Фроленко, мы тотчас вошли в сношения, и от него впервые узнал я, кто здесь сидит и за что судился. Это обыкновенно первые вопросы, которые задаются в тюрьме соседу новоприбывшим новичком.

А когда Фроленко возвратился опять на старое место, мы стали стучать с Юрковским, сидевшим надо мной, но украдкой, изредка и понемногу. Однако, как мы ни ухитрялись сделать тайным это преступное занятие, мы были, очевидно, изловлены, потому что на другой день Соколов, выведя меня из тюрьмы, остановил на дороге и сделал конфиденциальное замечание. Очевидно, времена и нравы смягчались, ибо прежде, говорят, без всяких замечаний влекли за это в карцер. Матвей Ефимович попробовал действовать силой убеждения, сказал почему-то несколько лестных слов насчет моей образованности, точно желал подкупить меня ими или убедить, что всякому образованному человеку не должно быть свойственно желание искать общения с себе подобными. И, должно быть, увидавши, что это не действует, употребил обычный прием, затасканный уже им, а именно -- выставил Юрковского сумасшедшим.

От этого замечания, понятно, я не поумнел и перестукиваться с Юрковским не перестал. Однако новых репримандов я уже не получал. Матвей Ефимович, должно быть, предчувствовал, что дни его сочтены. И действительно, с его уходом на стук стали смотреть все легче и легче, пока не махнули рукой окончательно на это злоупотребление.

Всегда курьезно видеть, как те же самые власти, которые еще недавно преследовали какое-нибудь "преступление", затем сами начинают поощрять его. Еще недавно мысль о введении в России представительного правления объявлялась чудовищной и возмутительной теми самыми лицами, которые сами теперь (март 1906 г.) не только организуют представительство, но даже заставляют во что бы то ни стало участвовать в выборах. Точно так же и у нас. Стук, жестоко преследуемый и караемый, затем едва терпимый и игнорируемый, стал официально признанным способом сношений между нами, к которому сама администрация обращалась в экстренных и спешных случаях. Передавая одному какое-нибудь распоряжение, касающееся всех, она спокойно замечала: "Вы это простучите всем".