Патриция Гёрг - Шпагат счастья [сборник]

И Мари, не видевшая снов по ночам, жила в приливах и отливах моря и своих гостей как в спокойном сне, над которым временами раскачивался лик луны.

Она сглатывает слюну. Послеполуденное время медленно угасает. Оно окрашивает в розовый цвет лужи, которые оставил на ее пути к дому последний дождь. В комнату уже пришли сумерки. Поцелуи и ангелочки, закованные в глазурь, исчезают из поля зрения. Мебель соединяется в никому не нужную кучу. Стены придвигаются к Мари в страшной попытке обнять ее. Она боится, что вскоре задохнется без воздуха, хотя здесь, где она стоит под защитой своих обоев, в самое ближайшее время будет гулять только ветер, прилетевший с моря и дотрагивающийся до гранита, как будто он ищет что-то, что потерял на этом месте.

Гости Мари оставались для нее чужими. Она не могла себе представить, чем они занимались. Иногда они рассказывали истории о том, что творилось под поверхностью моря, но для Мари там прежде всего находились большие серебристые косяки сельди, которые для нее все еще были сутью океана. Она думала о рыбачьих лодках, которые прежде, как живая цепь, танцевали перед берегом и вычерпывали из моря серебро, а теперь они почти все куда-то исчезли. Она думала о муже, который забрасывал свои сети, потом их, тяжелых от улова, вытаскивал на берег, латал, чтобы снова отправиться в море, и так день за днем, пока для него не стало работы. В то, что море опустело, что его последние жители ушли глубоко в бездны и стали недоступны для рыбацких сетей, в эти рассказы гостей она не верила. Море было слишком большим, чтобы опустеть. Она имела возможность видеть это каждое утро. А ее гости, переползавшие через скалы, чтобы добраться до моря и окунуться в свои собственные представления о нем, с точки зрения Мари очень мало разбирались в сущности той местности, где она жила. Их понятия об этой земле были еще нелепее, чем ее изображения на почтовых открытках. Когда мужчины действительно хотели отправить почтовые открытки, то выбирали именно такие, на которых море бьется о берег и во все стороны разлетаются брызги. Они писали, что все здесь находится во власти великого грохочущего молчания, существенным образом отшлифованного ветром; с монолитами, на которые похожа их хозяйка, сама того не подозревая. Мари читала эти открытки и бросала их не в почтовый ящик, как обещала, а прямо в мусор. Открытки скользили вниз, испачкавшись в остатках отливающего красным цветом джема, вместе с опавшими гниющими цветами и вскоре начинали коробиться. Их тексты расплывались. Поскольку мужчины не ждали ответа, то и не замечали, какой путь избрали их тезисы. Но они видели необычное выражение глаз Мари, когда делали попытки рассказать ей о камнях ее родины.

Мари знала свою родину. Каждый день она ходила на кладбище по соседству, вела там с глазу на глаз разговоры с мертвым рыбаком и потерянным ребенком и стирала соль с обеих могильных плит из гранита.

Мужчины рассуждали о культовых камнях, сооруженных тысячелетия назад и разбросанных по стране; о том, как эти камни первоначально одиноко стояли в центре этой местности, окруженные плотно утоптанной землей и бороздами, образующими вокруг них дуги — и что вдруг на верхушках некоторых из них начали водружать кресты, а из самих камней извлекать фигуру, что по камням колотили так долго, пока не проступило страдающее, поднимающееся вверх тело. Наконец вокруг произвольно высеченного креста, парящего в воздухе, возникло множество изумленных глаз и поднятых рук — и все это соединилось в одну историю, которая лишь спустя несколько эпох снова потеряла свои очертания — когда руки отломились, а глазницы вымыл дождь и когда камень, из которого они были изготовлены, опять стал замкнутым в себе самом, безо́бразным, тяжелым.

Мари стоит у окна. В ее комнате не слышно ничего, кроме идущего вперед времени. Солнце опустилось так низко, что уже касается воды, и здесь, в комнате, один из его лучей бродит по картине, на которой в прибрежной воде качается лодка. Луч движется по воде и по лодке и слегка окрашивает их — ровно настолько, чтобы пробудить их к жизни. На дорожке, которую по вечерам прокладывает солнце, Мари видит своего мужа.

Она видит, как он становится все меньше и меньше, а затем окончательно исчезает в отблесках света. Мари же остается, чтобы варить джем и по утрам подтягивать гири часов.

Она трогает свои затекшие ноги. Ей хочется еще немного постоять внутри дома перед дверью. Когда она, проходя мимо, прикасается к юкке, ее листья прокалывают ей руки и пытаются преградить ей дорогу. С легким проклятием Мари отодвигает их в сторону. Скрип двери ее дома, давно с трудом открывающейся, заглушается ленивыми выкриками напольных часов.

Снаружи нет ничего, кроме желтого света. Ни ветра, ни бурунов, ни пены. Когда зрачки привыкают к свету, он отступает за ставшие черными зубцы прибрежного гранита и за остров перед материком. Лежащее между ними море издает нерешительные выжидательные звуки. Оно медленно раскачивается взад-вперед, отливая свинцом. Вокруг Мари кружат бакланы. Потом они разворачиваются и медленно улетают к черному острову. Мари делает несколько шагов по направлению к скалистой кромке берега. Пустошь расцарапывает ее ноги до крови. На краю клифа растет жесткая, свисающая над пропастью трава. Море пусто, вплоть до горизонта, но оно слишком велико, чтобы быть действительно пустым, говорит себе Мари. Она делает резкий вдох.

Гости, попавшие в отель впервые, с усмешкой спрашивали ее, почему она прикрепила к лестнице перед домом старый лодочный якорь. Чтобы удержать дом на месте, отвечала Мари. Гости, убедившись в последующие годы, что дом остался на своем месте, больше вопросов не задавали.

Она оглядывается вокруг. Пустошь. Трава. Измотанные, сгорбленные карликовые сосны оцепенело просят помощи. Ее дом, который уже почти не существует, высится перед ней, как помеченное к рубке дерево, простирающее ветви в свой последний вечер. Снаружи не видно, что комнаты все до одной уже пустые. Дом прочно стоит на граните. Мари спрашивает себя, какая часть дома будет первой, куда ударит ковш экскаватора. Она представляет, как расколются на мелкие куски окна, провалится крыша и внезапно ее обои обнажатся перед глазами тех, кто пришел на побережье, чтобы бросить взгляд на пенящееся море, а скорее всего затем, чтобы посмотреть на экскаватор, как он все бьет и бьет по ее дому. На ней не будет ничего, кроме платья-халата, когда она начнет метаться между приближающимся экскаватором и своим домом. Зрители увидят порхающее платье и не поймут, что они, собственно, увидели: птицу? Или простыню как знак капитуляции?

Она медленно идет назад. Здесь, однажды сказали ей гости, время протекает особенно хорошо, потому что внутри времени возникает принесенное ветром другое, вероятное время.