Патриция Гёрг - Шпагат счастья [сборник]

Геккель откашливается. Вероятно, он наглотался воды. Я строю себе дом, говорит он. Выпрямившись, стоя в лодке как в городке Иена, он рисует пальцем в воздухе комнаты на Берггассе, 7, а за ним вырастают облака и нерешительно пытаются соединиться в какой-нибудь образ. Periphylla mirabilis — сцифоидная медуза — будет украшением моего кабинета, говорит Геккель. Он протягивает мне ладонь, чтобы я скопировала, что он на ней изобразил под водой: щупальца, покрытые узлами, образуют замысловатый орнамент; плавающий колокол — вид снизу; половые железы. Об этой медузе Геккель мечтал больше всего на свете; нарисованная у него в Иене на потолке, она будет оберегать его, покуда он размышляет. Я приветствую новое звено в цепи жизни. Геккель смывает записи мылом и опять прыгает через борт. Я едва успеваю схватить его за щиколотки. Лодка раскачивается. На корме дребезжат заполненные формалином пробирки, в которых начинают двигаться препарированные морские животные, как будто их понесло течением прочь.

Начинается ветер. И хотя это слабый бриз, мембрана океана, прорванная штанинами Геккеля, недолго остается гладко и самоотверженно натянутой над пучиной. Порывы эмоций то рябят ее, то неожиданно приглаживают. В пределах видимости ни одной лодки. По небу носятся качурки [4] морские птицы размером с галку из семейства буревестниковых. . Они то исчезают среди облачных гряд, то опять пролетают как пули, совсем близко от нас — ножи, разрезающие мраморно-серый день. Их перья сверкают. Пролетая мимо, они разглядывают морских животных, бледно просвечивающих через формалин. Потом возвращаются, чтобы посмотреть еще раз. Слегка сбитые с толку этими тихими существами, они кружатся в освежающем бризе вокруг лодки. Они ждут, когда что-нибудь шевельнется.

Дергается левая нога Геккеля. Он хочет наверх. С онемевшими от напряжения руками я поднимаю его тросом до планки. С его костюма струится вода. В лодке образуются лужи, вода плещется о стенки. Пока я отжимаю его костюм, он опять рассуждает под колоколом, под которым торчит его голова. И я спрашиваю себя: не запотевает ли колокол при погружении в море от водяного пара его речей? «Гостиная!» — первое, что произносит он после того, как я сняла колокол с его плеч. Он опять на Берггассе, 7. Бюст Гете, говорит он, бюст Дарвина, а когда я умру — туда можно будет поставить и мой собственный бюст. Гете и Дарвин, на комодах, достающих до подбородка, воинственно смотрят друг на друга — кроме того, каждый посетитель должен будет помериться с ними. Они делят гостиную между собой. Гете открывает железные законы бытия; Дарвин снимает чары с Бога. И для Гете, и для Дарвина мир прозрачен. Все его загадки разгаданы. Геккель смеется так, что с его дрожащей бороды во все стороны разлетаются брызги воды. Я рассеянно вытираю ее. Я уже вижу свет, царящий вокруг него в гостиной, которую еще нужно построить. Профильтрованный через тяжелые шторы, тусклый и мягкий. На стенах, говорит он, введение в первоначало. Рисунки из времен юности. Листок из школьного гербария, возможно от сорванного под Мерзебургом ириса; дом моего дедушки, нарисованный красным мелком; «национальное собрание» птиц на дереве, состоящее из депутатов от каждого семейства, придуманное и выполненное Эрнстом Геккелем.

Сидя со мной в одной лодке, он погружается в прошлое. Потом вспоминает о радиоляриях. На обоях гостиной, говорит он, будут изображены их кремнистые скелеты: маленькие космические корабли моря, которые подвигли жизнь вперед, а меня — к профессорской кафедре. В глазах Геккеля зажигаются Лампы Морской Биологии. Он опять знает, где он. С осознанием своего научного долга он поворачивает ко мне ладони, и пока я срисовываю сложно устроенную медузу, которую он только что нашел там, внизу, я уже понимаю, что она будет основным элементом орнамента, украшающего потолок его гостиной. Я рисую длинные невесомые руки этой медузы, которая, выставив студенистый парус, может пересечь весь океан. Она дрейфует прямо под поверхностью воды, союз индивидов, один из которых является желудком, другой — процеживает воду своими смертельно обжигающими щупальцами, третий — поднимает на воздух прозрачный, пастельных тонов парус, который тащит их всех, вместе взятых. Ярко раскрашенные, они проплывают над бездной.

Геккель оглядывает небо, на котором облака, громоздящиеся как полипы, мрачнеют и пытаются засунуть свою ногу в нашу лодку. Все, что внизу, то и вверху, только и говорит он, опять замыкаясь на великой цепи бытия, берет мою левую ладонь и складывает ее ковшиком. Проба, бормочет он и наливает туда немножко воды, потом снова переползает за борт и с плеском падает вниз.

Я страхую его теперь одной рукой. В другой плещется взятая из моря, еще не исследованная проба. Геккель надеется, что и я работаю, пока он стремительно погружается в космос, а именно: я должна положить пробу под трубу микроскопа, стоящего на скамье в лодке, и посмотреть в окуляры; одноклеточные втягивают жидкий мир в себя, скользят по предметному стеклу и расплываются в разные стороны. Чтобы их определить, я должна отпустить щиколотки Геккеля. Я старательно навожу на резкость. Одноклеточные, которые и без глаз видят мои усилия, — это инфузории. Они ведут себя теперь так спокойно, словно замурованы в случайной пробе, как в камне. Они погружены в глубокий сон, но и сами они — тоже чьи-то сновидения, а те существа, которые видят их во сне, — суть сонные видения каких-то других существ, и так до бесконечности. Я в шутку спрашиваю себя, сколько инфузорий поместится на острие иглы. Спрятанным в море, призрачным, им всем, вероятно, нашлось бы там место, но под микроскопом они всего лишь — грубая реальность, заполняющая и затемняющая все поле зрения. В картину вдвигается луна с рельефом кончика моего пальца. Она отодвигает в сторону предметное стекло. Я поднимаю глаза, чтобы сориентироваться. Побережье тем временем удалилось на некоторое расстояние.

Мне захотелось есть. Геккель взял с собой на всякий случай удочку. Я закидываю ее, оснащенную бледным, вынутым из формалина тельцем, которое море начинает обманно раскачивать, чтобы заманить рыбу. Ветер теребит лодку, как человек, который назойливо трогает прыщики на своем лице. Качурки не оставляют своего любопытства, бросаются в воду прямо рядом с удочкой, разочаровавшись, с пронзительными криками взмывают вверх и снова бросаются вниз. Их голод и мой голод соединяются вместе и обрушиваются на угрюмое море.

Падают первые капли дождя. Они отскакивают от корпуса лодки и разлетаются во все стороны или попадают на воду цвета глины, выбивая на ней маленькие кратеры, из середины которых выпрыгивают наверх другие капли, в которых отражаюсь я, и падают обратно. Леска неподвижно висит между цепочками падающих вниз и прыгающих вверх капель, уходя в сумеречную зону, в которой одиноко и бесцветно болтается моя наживка. В желудке покалывает. Я вижу рыбные пастбища, на которых сверкают серебряные косяки рыб, преследуемые ножами и вилками, разрезанные на куски и приготовленные для поглощения. Бокалы, наполненные морской водой, чокаются друг с другом. «Еще рюмку водки!» — слышу я свой собственный голос. Мир становится прозрачным. Это акварель, за которой проступает основа, загадочное, но уже ушедшее счастье. Я терпеливо держу удочку над пропастью.