Патриция Гёрг - Шпагат счастья [сборник]

Мари пропустила момент, когда море между побережьем и островом превращается в сверкающую дорогу. Быстро увядающее солнце уже зашло и оставило ее в сумерках. Она открывает скрипучую дверь дома. Еще не включив лампу, она уже знает, что к ней из темноты потянутся молочно-белые фарфоровые руки. Она закрывает ставни, как будто уже наступила зима.

После того как в газете напечатали, что произойдет с отелем Мари, ее телефон откашлялся и выдал пару звонков. Постоянные гости попросили разрешения приехать к ней в последний раз: они не могли поверить тому, что прочитали. Репортеры, которым понравилась эта история, настаивали на том, чтобы Мари разрешила им сфотографировать ее стоящей перед домом со скрещенными руками и со сжатыми кулаками. Мари промолчала. Она стояла на ветру, разметавшем ее завивку, и плотно закрытыми глазами смотрела в камеру. Она все еще не понимала, почему должен иссякнуть отливающий красным цветом джем, на чьих берегах она стелила постели и резервировала комнаты.

Вероятно, ей надо было защищаться, когда к ней пришел бургомистр и объяснил ей, нервно затягивая один за другим узлы на своем галстуке, что решено вернуть побережье в девственное состояние. Охрана побережья, сказал он. Ведомство по охране побережья! Решено предоставить землю самой себе, без ковриков для вытирания ног, без оконных ставней. «Дикой, — выкрикнул он, — должна стать пустошь! Такой, какой она была до появления первого человека. Ничего, кроме ветра и лишайников на границе!» К сожалению, отель Мари спутывает им все планы. Тут у бургомистра закончился запас слов. От тщетных усилий обрести его снова он чуть было не лопнул, чувствуя, что предметы одежды один за другим сваливаются с его тела и образуют на полу вокруг его ног печальную кучу. Он замолчал. В наступившей тишине его адамово яблоко двигалось вверх-вниз, как выглядывавший из гнезда птенец. Море дышало. Мари оставила бургомистра стоять перед домом и пошла через пустошь к свисающей над краем пропасти траве. Она увидела силуэты бакланов, там, на острове мертвых. Она не защищалась. Ее клокочущий гнев, ищущий выход, затерялся в ней самой.

Горит торшер. Мари сидит в кресле, на коленях сумка, в которой хранятся шуршащие детали ее жизни, и она просматривает их. Жизнь умещается на поверхности стола. Среди ветхих бумаг обнаруживается вещь, хранимая как память, сделанная из отрезанных и склеенных волос ее рано умершей дочери, — на черном картоне растет в пустоте белокурая пальма. «Покойся в саване своем, спи под цветами мирным сном, будь счастлива — из всех земных страданий лишь смерть теперь с тобой!» Мари захотелось еще раз погладить волосы, но они были под стеклом. Потом появилась фотография ее мужа — наряженный в свой лучший костюм, с робко надвинутой на голову шляпой, он улыбается фотографу, увековечившему это мгновение. В заключение она видит свой собственный почерк, которым написано несколько строчек в школьной тетради. «Стучит дождь, будто из мешка высыпаются камушки. Там, наверху, холодно, и звезды катаются на коньках», — читает она. Мари захлопывает школьную тетрадь. Она сидит совершенно спокойно. Постоянные гости во время их последнего посещения подолгу неподвижно смотрели из окон ее комнаты. Они облокотились на подоконник, прислонили головы к волнистым оконным стеклам и рассматривали море, ради которого они всегда и приезжали сюда, как некую фотографию, цвета которой не совсем соответствуют истине. Им казалось, что они видят неудавшийся оттиск, что они должны дополнить действительность своими воспоминаниями. Они долго не могли обрести вновь в своих душах равнодушие, уже расстилавшееся перед ними, сформированное из облаков и пены. Море стало таким же матовым, как волосы Мари. Гости пытались утешить ее. Что, собственно, есть дом? — вопрошали они. Всего лишь кулиса перед гробовым камнем. Мари выносила тарелки, не отвечая ни слова. Гости разглаживали несуществующие складки на скатертях. Гранит спит. В отеле на краю света еще стоят стол и кровать. Телефон звонит. Над Мари, которая собирается переночевать на другой планете, катаются на коньках звезды.

Уезжая, последние гости с чемоданами в руках много раз оборачивались и оглядывались. Они хотели кивнуть на прощание, но увидели лишь тень быстро пролетевшей птицы на блестящем оконном стекле. Мари ушла вовнутрь комнаты. Она села в то же самое кресло, в котором ее найдут люди из ведомства по охране побережья, прибывшие сюда с разрушающим экскаватором, — шуршащие пальцы на коленях, а вокруг шеи цепочка из пустых баночек из-под джема, в которые вложены ветхие вещи — белокурый волос, улыбка, страница из старой школьной тетради. Когда мужчины дотронутся до Мари, снаружи застучит дождь, как будто из мешка посыплются камушки.

Лодка покачивается. На сползающих чулках Геккеля обнаруживается рисунок елочкой. Его ботинки сияют от возбуждения. Я схватила его за щиколотки и держу, пока он вытягивается под водой как перископ: почти не стоптанные подошвы ботинок обращены к небу; лицо в центре района его исследовательской деятельности. Когда его левая нога дергается, я вытаскиваю его на борт; дернет он правой, я привязываю к его щиколотке веревку с камнем и бросаю вниз, чтобы он смог донырнуть до зоны полумрака. Но большей частью Геккель ограничивается тем, что можно увидеть под лодкой на глубине не больше длины человеческого тела. У него на голове стеклянный колокол, он основательно знакомится с подводным миром и рисует на ладонях водостойким карандашом все, что колышется рядом с ним. Когда удается что-нибудь схватить, он поднимается с добычей наверх. Чтобы накопить знания, совсем не нужно забираться далеко, считает Геккель, и поэтому мы качаемся в прибрежных водах, а над нами медленно проплывает гряда облаков. Море терпит нас, хотя иногда и помахивает своим подолом, будто хочет стряхнуть нас с себя. Потом вроде бы одумывается: два пытливых глаза, ввинтившиеся, как блохи, в его внутренности, пожалуй, могут и развлечь. Наверху на море, кроме его самого, ничего нет. На горизонте оно выгибается от скуки и прощупывает местность, нет ли где кого, и если там наверху переворачивается корабль, то явно только потому, что море долго оставалось в одиночестве. Под его поверхностью цвета глины живут великая нежность и гнев. Руки из воды хватают Геккеля. Но он не дает сбить себя с толку. Лишь только тогда, когда стекло запотевает изнутри от его дыхания, когда его взор затуманивается от восторга, только тогда он нехотя позволяет моим страдающим рукам схватить его.

Геккель беспокойно вертится. Мне ни разу не удавалось быстро освободить его от стеклянного колокола, когда он выныривал наверх. Я слышу, как он кричит: «Periphylla mirabilis!» Он выстраивает цепь жизни: радиолярии, инфузории, коловратки, фораминиферы, известковые губки, медузы. Ищи, Геккель, странный дух. Среди беспозвоночных он расцветает как роза, готовый к любовным признаниям. Существам, похожим на цветы, он дает имя своей умершей жены. Остальным — придумывает. Море берет на вечное хранение его колышущиеся воспоминания. Он вписывает их туда, как стихи в поэтический альбом, передаваемый по наследству во все новые и новые руки. Мое дело помогать ему, когда он мокрым указательным пальцем перелистывает этот альбом и, потрясенный фейерверком, который производят клетки с момента своего возникновения, отвлекается от своих изысканий. Чтобы пробудить его, я шлепаю его по спине высохшей морской звездой.