Патриция Гёрг - Шпагат счастья [сборник]

— Это было великолепно! Вы выиграли четыре восстановленные зимние шины!

Маат лежит на софе и ждет вспышек вечерних сюрпризов. Ассистентки играют на маленьких трубах. Потом открывают большие ворота, за которыми скрывается занавес с нарисованными облаками. Занавес слегка колышется. Когда они его отодвигают в сторону, Маат приподнимается и наклоняется вперед, чтобы лучше видеть. На экране появляется гостиная. Там все на месте, только отсутствует четвертая стена, поэтому Маат может разглядеть внутреннюю часть комнаты. Женщина и ребенок сидят, согнувшись на телевизионном кресле, и зовут, и машут руками. Ребенок барахтается на коленях у матери. Через окно гостиной Маат видит ночную улицу, темную и мокрую от дождя. В лужах отражаются белые островки уличных фонарей.

Маат идет. Маат, всеми покинутый на прогалине Средневековья, идет вдоль ее солнечных краев. Застывшие жесты скользят по нему, как ветки деревьев. Это особые жесты: они приветствуют события, которые нельзя постигнуть. Они возможны только здесь. Столетиями они терпеливо выжидали и множились.

Перед бездонностью золотого фона появляется Гавриил. Путешествие растрепало его голубые крылья. Он складывает их. У него поручение. Его левая рука раскручивает ленту с текстом приветствия, его правая рука поднимается и указывает на первое слово. Ave — означает «оно». Ave Maria gracia plena dominus tecum. [2] Богородице, Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою (лат.). — Примеч. пер. Текст обвевает голову Марии подобно внезапно явленной ауре. Мария испуганно отрывается от изучения книг.

С трех пюпитров на нее смотрят труды, сочиненные людьми. Марии больше не следует читать. Уже исчезают страницы, которые до этого она перелистывала. Книги — всего лишь бумага, развеянная ударной волной ангела. Мария опускает веки. Она узнает, что ей предначертано. Она склоняет голову.

На верхнем краю картины золото разрывается. Из-за голубых облаков склоняется Бог. Вечность — это море, черно-голубой подол, с которого в картину падает краешек, когда появляется Бог. Он образует руками свод. Из его глаз, смотрящих долу, на голову Марии исходят три луча. По этим трем лучам движутся голубь и Младенец с крестом на плечах, как если бы это были ноты на нотном стане. Они внезапно пикируют, согласно Божьему повелению. Голубь прикасается к Марии своим клювом, обнаженный Младенец еще на полпути от Бога к ней. Он раскрыл руки, чтобы встретить Марию. Он стоит в воздухе на коленях и улыбается.

Правая рука Марии лежит, позабытая, на книге, которую она читала. Ее левая, решетка из плоти, поддерживает ее собственное сердце в волнах Благовещения: она покорно погружается в непостижимое.

Маат задергивает шторы. Солнце, стоявшее в зените, становится теперь скорее воспоминанием о солнце, слабым и беловатым. Маат не любит его, это белое пятно, вечно угрожающее погасить краски старых полотен. Некоторые из них могут выжить, только будучи защищенными от дневного света. Он задергивает шторы. Старые картины, охраняемые Маатом, это картины, возникающие в крепко зажмуренных глазах, это копии, это отпечатки увиденных ранее вещей и явлений, отчетливые схемы на сетчатке глаз.

Все вырастает позади глазниц, думает Маат. Все вырастает позади глазниц, в том числе мистические леса, где живут отшельники, улыбающиеся, когда их пронзает стрела охотника.

Некоторое время ведущего не видно. Потом он вдруг появляется, откуда ни возьмись, этот истинный хозяин экрана, и занимает свое обычное место с краю. Камера, подрагивая, следует за ним. Он обходит студию и смотрит направо. Из-за кулис, оттуда, где протянуты кабели, его собираются приветствовать карлики. Они спрыгивают с высоких фанерных стенок, где они висели как живые прищепки, скрепляя декорации, они падают с перекрытий, где они бегали и наводили на ведущего, следуя за каждым его движением, мощные лампы. Они сломя голову подбегают к ведущему, становятся друг другу на плечи и начинают его причесывать. Он пожимает им руки и хлопает по спине. «Вы подросли», — говорит он. Карлики смущенно смеются. На них надеты футболки с изображением головы ведущего. С криком «ура-а-а!» они ложатся на пол.

Маат переворачивается на другой бок. Теперь перед ним ровный решетчатый узор мягкой стенки дивана, сотни прямоугольников, бесшовно соединенные друг с другом. Они расплываются перед его глазами и превращаются в воспоминания. Между геранями кружится вертушка, мужчина безобразно трясущейся рукой подносит ко рту свой «Пильзнер», по подоконнику шагают верблюды. Выныривает слово «счастье». Оно как густая капля сгущенного молока, готовая оторваться и упасть с ложки. Умерший четыре года назад человек все еще сидит перед своим телевизором. Заключенные в рамы своих картин, средневековые пророки взирают из них на затишье истории, где крутятся деньги со все новыми и новыми номерами серий.

— Самое ужасное, — говорит ведущий за спиной Маата, — это когда я представляю себе, что каждое утро нужно идти на работу, а потом вечером возвращаться домой, и так, вероятно, в течение сорока лет.

Публика сидит в зале и считает в обратном порядке. При слове «ноль» должен появиться исчезнувший ведущий. Кто-то из публики испек торт и привез его в коробке из-под обуви. Люди прибыли издалека, они ехали мимо убранных полей и столбиков экстренного вызова, держа торты на коленях, а автобус с запотевшими изнутри стеклами вез их сквозь дождь, и единственным признаком жизни были лучи фар встречных автомашин. Когда дорога стала казаться им слишком долгой, они начали рассказывать друг другу анекдот о дуэли между слепым и глухим. «Он уже здесь»? — спрашивает слепой. «Он уже выстрелил?» — интересуется глухой.

И вот публика сидит в студии, считает в обратном порядке и вдруг внезапно видит перед собой открытое небо. Сидящие хватают ртом воздух. Мимо проносятся облака, на которых гигантские рты показывают, как надо складывать губы для крика. Руки отбивают стаккато. Вырванная из своих стульев, публика буйствует над землей в синеве неба, придя в себя, начинает петь, пока на горизонте не появляется зарево. Ведущий ввинчивается в экран. Он поднимает руки и широко раскидывает их. Сегодня ожидаются следующие чудеса: яичница, поджаренная под водой, и пожарные машины, наполненные пивом.

Маат прислоняется к стене. В музее стоит тишина, слышно только легкое потрескивание калориферов и жужжание мухи, собирающейся здесь перезимовать. Иногда Маату кажется, что он последний человек на этой земле. Иной раз ему представляется, что все кругом умерло и живы лишь старые картины, защищенные от смерти лаком, под которым сохраняются пейзажи, когда-то существовавшие в действительности. Маат размышляет о тех картинах, которые он обычно видит в конце рабочего дня: об их стремлении не изменяться и в то же время выглядеть новыми, об их усилиях прорвать черноту мира своими красками. Иногда он думает, что его руки, начинающие вздрагивать к концу рабочего дня, сами того не зная, ищут эти старые картины.