Патриция Гёрг - Шпагат счастья [сборник]

Обнаженный Младенец парит над землей. Он лежит на нимбе, воздев руки, он благословляет все, что видит. Приветствуя его, небо вспыхивает алым светом и равномерно покрывается цветками маргариток. В облаке появляется Бог, он посылает Младенцу Слово, которое сходит на землю сверкающим дождем. Пейзаж слегка раздвигается и разламывается вокруг Младенца, образуя темную пещеру. Вол и осел протискивают из тьмы свои головы. Там, где лежит Младенец, — голая коричневая земля. Вдали, над холмами, низвергается с неба Ангел. Он несет ленту с Благой вестью. Маленькие пастухи смотрят и указывают на него пальцами. Их стада пасутся на косогоре. Ни одно животное не пугается этого посланца, который падает с неба, как веселый самоубийца. Ни одна овца не поднимает голову. Овцы топчут копытами заросшую скалу и спокойно жуют траву, хотя на небе появляются новые созвездия и ленты с текстами. Даль зелена и покойна. Леса подстрижены и приклеены к зелени, дерево за деревом, их кроны молчат. Вдали ни один путь не перекрещивается с другим. Все само по себе. Все погрузилось в тишину сна.

Это пора золота. В центре мира — Младенец. Он лежит на нимбе. У него старое лицо. Младенец видит огонь и воду, землю и воздух. Он видит время до времени, он видит, как оно возникает, сжатое и тяжелое. Он видит, как извиваются корни вокруг обугленных сердец. Он видит прах, из которого на ветреных равнинах образуются все новые и новые творения. Он видит самого себя, свое гигантское тело, распластавшееся во все стороны, солнце и луна на плечах Его. Он видит птицу, возрождающуюся из пепла. Он видит пастухов, тихую зеленую даль, пасущихся овец. Он видит вола и осла, жующих у водосточного желоба. Он видит молитвенно сложенные руки и возвышающийся надо всем кроваво-красный купол неба.

В музее жужжит муха. Маат знает дни, которым нет конца. Он медленно шевелится в них, как в банке с медом. Он поднимает ноги, но ступает каждый раз на одно и то же место. Он закрывает глаза, но видит все те же самые картины. Он поворачивает голову, но оказывается все в той же жизни.

Маат знает и другие дни, первоначально спокойно висящие под потолком, которые, внезапно испугавшись, вдруг начинают летать по залам, грозя разбиться у картин, включают сигнализацию и, взбудораженные, крепко впиваются когтями в лицо Маата. Эти редкие и непредсказуемые дни вызывают в нем страх.

Маат знает и рахитичные дни, одиноко скрючившиеся, сморщившиеся так, что могут спрятаться за своими же костями и почти незаметно исчезнуть.

Маат любит дни, которым нет конца. Они обволакивают его, как янтарь.

«Оставайтесь на месте!» — слышится в гостиной Маата. Он вырывается из объятий полусна. Ведущий отодвинут в сторону, и вместо него на телеэкране проливаются целые ливни счастья. Они, сверкая золотом, обрушиваются на Маата и вызывают в нем смутные желания. Он медленно встает, идет на кухню и ищет там что-нибудь съедобное. Разогревая консервированный суп, он слышит через тонкие стены, что в квартире соседа происходит то же самое. Он понимает каждое слово. Он различает звуки гудящих моторов, поцелуи, смех младенца, высыпающиеся из неисчерпаемых запасов с трудом исполняемые обещания. С тарелкой дымящегося супа он возвращается в гостиную. На экране кружатся ромашки. Наплывами показывают часы, стрелки которых сделаны из костей. Маат размешивает ложкой суп. Он видит на экране три пальца с содранной кожей, указывающие на три предмета: на зубной эликсир, способный освежать рот в течение семнадцати часов, на лосьон, целый день впитывающийся в кожу, на бинты, мгновенно останавливающие кровь. Сразу вслед за бинтами на экране опять появляется ведущий. Он читает по шпаргалке, что будет дальше.

Маат видит огромный кроссворд, по которому он блуждает вместе с игроками — скрючившиеся над разгадыванием букв, они частично сами стали живыми ответами, почти всегда неправильными. Он видит, как ведущий засекает время. Движения его руки похожи на дружелюбные жесты мясника. Он видит тонкие вопросительные знаки, обвивающиеся, как змеи, вокруг шей игроков. Ему мерещится, что ему отрубили голову, и он за доли секунды истек кровью. Маат выкрикивает ответы наперегонки с остальными. На гигантском табло появляется текст, фиксирующий положение вещей.

Иногда Маат чувствует прикосновения крыльев перелетных птиц, которые нежно и печально скользят по его лицу. Они заполняют ночь. За его спиной их клин опять смыкается, как будто Маата никогда и не было. Они улетают прочь.

Они летят сквозь стены, пересекают магнитные поля воспоминаний, они скользят, они очерчивают контуры гор. Они непоколебимы. Им навстречу летят города, светлые шквалы сопротивления. Они пролетают их насквозь. На пути птиц лежат разбитые автомобили с открытыми дверцами, из которых еще доносится музыка. Птицы не останавливаются. Они никогда не устают. Деревья напрасно простирают вслед им свои ветви. Птицы летят. Маат ощущает прикосновения кончиков их крыльев. Они скользят по нему, как пустые ладони.

Маат идет в своих скрипучих ботинках. Предобеденное время тянется долго. В отделе Средних веков муха ощупывает хоботком нарисованное небо. Она садится на нимбы святых и вылизывает их до блеска. Она движется по лицам, которым уже пятьсот лет, и ее движение — словно движение внезапной мысли на их лицах. Маат следит за мухой краешком глаза, на грани восприятия, он видит, как она фасетками своих глаз рассматривает Средневековье и испытывает его на пригодность. Он слышит, как она жужжит в щелях его реальности. Маат и муха здесь одни. Они плавают в воздушном океане, а за ними краешками глаз следят пятисотлетние лица. Когда муха ползет по их губам, кажется, что они улыбаются. Такое впечатление, что изображенные на полотнах могут смотреть вдаль, во времена, которые наступят после Маата и после мухи, во времена, когда перст Божий снова пробьется из облаков в верхнем краю картины.

Трое преклоняют колени перед Младенцем. Они пришли издалека, из незнания. Большая рука ангела подняла их из сна. Когда они проснулись, их глаза превратились в выдолбленные в камнях дыры: они больше не смогли их закрыть. Они увидели звезду и отправились в путь, ведомые ею. По краям дороги стояли пастухи. Они тоже пристально смотрели на распахнутые двустворчатые двери неба. Трое мужчин следовали дальше. Они ехали на верблюдах, невозмутимо переступавших своими мозолистыми подошвами. Звезда вела их через пустыню. Она все время светила им впереди. Она вела их через тернии и леса, через дни и ночи.

Трое склоняются пред Младенцем, как торопящаяся к берегу волна. Они снимают с голов короны, ставшие для них слишком тяжелыми и чужими. Потом они хотят поднести Младенцу подарки. Вокруг Него выросли золотисто-коричневые цветы и травы. Перед Ним расстилается мягкая степь. Растения колышутся, извиваются, покрывают землю и скалу. За скалой, позади трех склонившихся мужчин, появляется пастушок. Он изумленно застыл с поднятой для приветствия рукой. Картина наполнена светом смирения. Глазами никто не смотрит. У всех опущены веки.