Александр Кабаков - Группа крови [повесть, рассказы и заметки]

Нинка перевернула последнюю страницу, отпила несколько глотков из стоявшего на трибуне стакана, громко вздохнула и продолжила без бумаги:

– О каком страхе может идти речь, если некоторые из нас начинают относиться к главным персонажам проектов, как к реальным личностям, начинают испытывать к ним симпатию, привязанность и тому подобное, вплоть до так называемой любви!

На минуту Игорь отключился и прослушал фразу или две.

…определить другого главного персонажа, мотивируя это свое предложение личными причинами! Таким образом, он откровенно признает, что собственные эмоции ставит на одну доску с интересами компании и общества в целом, если не выше… И это касается всех нас, а результат не заставляет себя ждать. Спросите любого прохожего, полностью ли владеет им страх окончательной утраты национальной идентичности, традиционных ценностей, государственного величия? Или наоборот – гражданских свобод, самостояния личности, гуманитарных достижений?..

Расходясь, почти не разговаривали. Стулья скребли по полу, этот звук подчеркивал общее молчание.

Мурашки ползут по спине. Чего можно было ожидать? В любой конторе все становится известно всем в течение одного дня.

Видимо, нам включили прослушку, думал он, и мысли торопились, толкались, обрывались. Ладно, ничего существенного по сравнению с его служебной запиской они все равно не узнали. А в обычных семейных конфликтах служащих контора всегда была на стороне своих, помогала – иногда даже оплачивала адвоката, если развод делался особо склочным. Так что телефонный адюльтер вряд ли кончится реальным скандалом… Да, служебная записка уж точно гораздо круче всего, что он наговорил ей по телефону. Прямой призыв пренебречь не чем-нибудь, а страхом! Что могло быть круче? Ну разве что столь же прямое выступление против всепроникающего коллективизма, употребление полузапрещенного оскорбительного прозвища существующего строя – «колхоз». Но ничего похожего они не произносили.

Вдруг его потянуло к ней так, что он почувствовал физическое давление – будто сильный ветер толкнул в спину.

Он начал суетливо пробираться к дверям, надеясь перехватить ее на выходе, но не успел – ждал до последнего уходящего, ее не было. Может, прозевал…

На окружающем стекляшку пустыре грязь подсохла, но вид все равно был омерзительный. У высокого, в десяток ступеней крыльца, облицованного скользким искусственным мрамором, топталась компания, пятеро коллег – не сказать, что его приятели, но давние знакомые. Решили пойти где-нибудь выпить за встречу, посидеть за необязательным разговором. Когда-то виделись каждый день, а в последнее время редко и с каждым годом реже – общение становится все обременительней. Мир меняется с ускорением, будто катится, разгоняясь, с горы, а внизу, у подножия, темнеет овраг, заросший пыльной зеленью и серым сухостоем.

Пошли, как и следовало ожидать, в тот ресторан, где два месяца назад… да, кажется, всего два месяца назад… сидели с нею. Как все изменилось за эти два месяца, подумал он, телефонный роман вытеснил из жизни все остальное. Ну, почти все – работа оставалась физиологической зависимостью… Да и практической необходимостью, чего уж делать вид.

…Говорили, конечно, о том, как их деятельность влияет на кошмар, в который погружается прямо на глазах весь мир. Страх неудержимо окутывает всё, страх становится всем, и всё становится страхом. Пытались вспомнить хотя бы что-нибудь, что не порождает страх и не порождается страхом, – не вспомнили. Постепенно разговор становился все менее осмысленным, топтался на месте, запутывался – повторяя выпивку порциями, порядочно набрались.

Как разъехались, из памяти выпало. Утром скрутило все сразу – под ребрами ворочался узловатый кулак, дышать было тяжело, голова уплывала, отделившись от прочих частей организма, и фоном всего была чудовищная изжога, хотя пили в заведении вроде бы приличном и напитки вроде бы не поддельные.

Всякий раз немного поколебавшись, он звонит ей каждый день по крайней мере дважды. И не замечает, что становится совершенно другим, другим человеком, и думает по-другому, и чувствует. Чем-то надо передать и необратимость, и непоправимость этих изменений. Передает ли их текст?

Она говорила холодно и малословно. Если хотел после собрания повидаться, что ж не предупредил? А, вы пошли выпивать… Кто же да кто?.. Ну, в такой компании я все равно не пошла бы…

Разговор увял, скоро вообще прервался и, конечно, улучшению настроения не способствовал. Он вспомнил о своей злополучной докладной, вчера анонимно прогремевшей, и обязательный для серьезного профессионала навык вытеснения реальной трагедии в игровую не сработал. Тянуло снова позвонить, но удержался. Мы все мертвы, напомнил он себе, а после смерти трагедии невозможны. У Бога нет мертвых, возразил он сам себе и сам себя одернул – сколько раз зарекался ссылаться на Писание.

…И еще через три месяца жизнь становится совсем другой, окончательно.

Совершенно нелогичное, но предсказуемое отступление в сторону одежды. Это всегда хорошо получается.

До его сообщения оставалось еще часа полтора, следом за испанцем, у которого была любопытнейшая тема – механизмы внедрения образов и понятий в общественное сознание. Но суть испанского доклада он уловил из аннотации в буклете конгресса, отказываться от прогулки ради подробностей не имело никакого смысла – по проблеме он знал больше любого испанца, хотя бы и доктора философии. Тем более, что их PhD еле тянул на нашего кандидата.

Прямо из подъезда гостиницы свернул наугад за угол и вышел на какую-то небольшую площадь, вдоль дальнего края которой подпирали небо неровно обломанные поверху колонны. Между колоннами был виден будто тоже обломанный поверху храм без кровли, сложенный из огромных камней, а вокруг храма лежали ленивые, не интересующиеся людьми разноцветные кошки. На той же стороне площади имелась, конечно, лавка, торгующая кормами для животных, к которой он и отправился, с некоторым усилием разобрав и поняв вывеску. Купил удобный небольшой пакет хорошей кошачьей еды, высыпал весь в специальную, метра в два диаметром каменную плошку у стены храма и, продолжая путь по периметру площади против часовой стрелки, пошел обратно в гостиницу, как раз к кофе-брейку…

Но тут же и остановился, приклеившись к витрине по левую сторону храма.

В витрине висели – на простых плечиках, не на манекенах – твидовые пиджаки, сделанные словно по его заказу, точно такие, которые были ему не по деньгам в Лондоне, Бостоне, Милане. На обычных гвоздиках, как в коммунальной прихожей, висели твидовые же кепки английского фасона. В плетеной корзине, вроде тех, в которые складывали в годы его детства грязное белье, лежали грудой рубашки, голубые в мелкую белую крапинку. Как говорили когда-то в его молодости, то, что доктор прописал. И на спинке зачем-то всунутого в витрину стула висели самые желанные – шерстяные галстуки…