Елена Катишонок - Счастливый Феликс [рассказы и повесть]

– Это надолго, не знаете?

– Как получится, – последовал непонятный ответ.

– Люсенька, – стараясь не накаляться и ненавидя себя за просительные интонации, продолжала Стелла, – как там с нашей сметой, он подписал?

– Я не в курсе, Стелла Константиновна, – Люсенька застенчиво высморкалась, – вы лучше сами…

«Две недели тянется эта бодяга, – с досадой думала Стелла, – сколько можно? Ты, клуша, должна была передать мою заявку на подпись и не передала». Сидеть с простуженной Люсей было бессмысленно, и Стелла вышла. Хлопали двери. Несколько человек ждали лифт. Встречая знакомых, Стелла приветливо улыбалась, иногда обмениваясь короткими фразами. Тайная надежда случайно встретить Виталия ни на чем не основывалась – нечего ему делать в управлении, он обычно торчит в лаборатории. Заглянуть в библиотеку?.. На двери была приклеена бумажка: «Санитарный день».

Доска объявлений на первом этаже была облеплена сотрудниками, проходившие замедляли шаг. «Елка скоро, надо бы девочкам пригласительные взять», – подумала Стелла, но не остановилась – прошла в гардероб. Надела пальто и стояла у зеркала, повязывая шарф. Достала помаду, боковым зрением заметив надвигающуюся сзади красную фигуру.

Фигура принадлежала плотной коренастой брюнетке. Стелла посторонилась, чтобы пропустить женщину, но та никуда проходить не спешила, а встала за ее спиной и внимательно рассматривала ее в зеркале. «Не баба – пожар, – Стелла закрыла патрончик с помадой. – Никто не объяснил бедолаге, что нельзя носить оранжевый с красным». Она нечаянно встретилась с «бедолагой» взглядом – и чуть не отшатнулась от яростно полыхающей ненависти в прищуренных глазах.

– Есть такие… – медленно и громко заговорила брюнетка, – такие, что им своего мужа… не хватает. Им чужого подавай…

– Нина, пойдем! Не надо, Нина!

Ее дергала за локоть, пытаясь увести, девушка в модной вязаной шапочке. Брюнетка выдернула локоть:

– …потому что чужой для таких, как эта …

Стелла попятилась. Кто-то встал между нею и пожарной брюнеткой. Входная дверь открывалась, люди сновали по коридору, некоторые замедляли шаг.

– Нет, я скажу ей! – бесновалась женщина.

И другой, твердый и авторитетный, властно перебил:

– Успокойтесь, товарищ Каляева. Возьмите себя в руки. Воды принесите кто-нибудь, стакан воды!

…На сырой скамейке парка сидела женщина, глядя прямо перед собой, хотя смотреть было решительно не на что: сквозь снег проглядывала грязная рыжая осенняя трава, похожая на шерсть мертвой собаки. На бледном лице женщины ярко и мертво горела помада.

Как она оказалась в парке, Стелла не знала. Просто на остановке стояли люди, подъехал автобус, и она вошла вместе со всеми. Когда автобус почти опустел, вышла. Знобило. Вдруг она вспомнила: вода, стакан воды. Кого-то просили принести воду. Хорошо бы: мучительно захотелось обыкновенной воды, пусть даже тепловатой, терпения не хватало ждать. Она протянула руку и взяла щепоть снега с озябшего куста, потом еще… Снег не утолял жажду, челюсти свело холодом.

Отвратительно мертвая трава. Куда, кстати, она девается, когда вырастает новая – яркая, умилительно юная? Куда девается старая? Сухие листья осенью сжигают. Пламя, костры. Красное с оранжевым, один цвет убивает другой, огонь пожирает листья.

Холод от стылой скамейки проник глубоко внутрь. Она встала на занемевшие ноги, но двинуться смогла не сразу. Тело не слушалось, и когда схватилась за спинку скамейки голой рукой, от озноба застучали зубы. Перчатка валялась на земле – уронила, когда хватала снег с куста.

У тротуара притормозил светлый «Москвич», водитель приоткрыл окно: «Вам куда?» Легкая раскосость напомнила знакомое лицо. Стелла помотала головой. От этого простого движения в затылке кольнула боль. Надо было взять этого частника, не надеяться на такси, потому что я не дойду, равнодушно подумала она. Грохнусь на грязный снег. Озноб сменился волной жара. Что, страшно? А в раскоп лезть не страшно было? – Нет. И не потому полезла, что он провалился, – любого бы вытащила; не потому.

По противоположной стороне улицы мужчина нес елку. Совсем скоро Новый год. На перекрестке стояла женщина, тоже с елкой, ветки перевязаны.

Елка, елка, не нуждающаяся в эпитетах! В отличие от ели, которая может оказаться строгой, печальной, мрачной, но становится веселой, превратившись в елку. Пока готовишься к Новому году, покупаешь подарки, тащишь домой и водружаешь елку, в душе крепнет уверенность, что уж этот-то Новый год обязательно будет лучше уходящего и произойдет что-нибудь особенно хорошее. Надежда, живая и стойкая, как вечнозеленое деревце, говорит: все будет хорошо. И никто не думает в эти хлопотливые дни о порыжевших, осыпавшихся и сваленных в кучу на помойке новогодних красавицах. Так все любуются невестой в белопенном платье, с сияющим от счастья лицом из-под фаты, и никто не может представить ее на рассвете холодного вдовьего дня, когда покореженная ревматизмом рука тянется к лампе. Свет падает на неровные жидкие пряди со следами хны. Уродливая ключица выпячивается из ворота мужской рубашки. К тумбочке прислонена палка. В изголовье лежат очки с мутными, захватанными стеклами; нужно протереть их и посмотреть на часы, чтобы встретить… рассвет? Нет – закат. Жизнь проходит быстро, как Новый год, однако язык не поворачивается назвать ее мишурой…

Другая машина замедлила ход, и Стелла не раздумывая села. Затылок продолжал ныть. Перед глазами болтался меховой уродец, висящий перед лобовым стеклом. Стеллу подташнивало, кружилась голова. Снова пробовала вспомнить, как она попала сюда, в этот район, где случалось пару раз побывать в гостях. Ах да, автобус. Она несколько раз оглянулась, и пожилой таксист негромко спросил: «Что-то не так?»

Все не так .

Непрерывно раскачивалась уродливая фигурка. Свет от встречных машин больно резал глаза. Все не так. У меня нет жены, мы разошлись . Сам говорил, Стелла не спрашивала. Зачем? Если человек захочет, сам и скажет, и спросит. Он появлялся всегда неожиданно, она не знала, когда его ждать, – и потому ждала все время, каждый день, все два месяца. Встречались и на работе, но там была только работа – он был фанатик, засиживался в лаборатории до темноты.

Думалось в прошедшем времени – так было легче; прошло это время, прошло. Два скоротечных, как чахотка, месяца. Чахотка и есть, когда каждый вечер мог оказаться последним. Он уже прошел, последний вечер, и только сейчас она поняла, что не запомнила, чем он отличался от остальных. И знал ли Мальчуган, что больше таких вечеров не будет, что красно-оранжевая жена встала на тропу войны?

Правильно сделала пожарная баба, молодец: надо бороться за свое семейное счастье, нечего разбрасываться мужьями – неровен час, всегда найдется какая-нибудь «курочка Ряба»: выслушает, приютит, спасет. А там, глядишь, и уведет.