Елена Катишонок - Счастливый Феликс [рассказы и повесть]

– И главное, я, как дурак, уставился в это зеркало! – в который раз возмущался Иннокентий Семенович, выдавливая на руки лечебную мазь – до сих пор мучила обмороженная в блокаду кожа.

Галины родители остались в семейных воспоминаниях и на двух портретах в опустевшей комнате. С фотографий смотрели два похожих друг на друга стариковских лица – длинных, вытянутых и строгих; бабкино – с реденькой опушкой седых волос, дедово – в старомодных очках.

Они подолгу болели, потом уходили, не осознавая, что с ними происходит и кто эта женщина, которая дает им лекарства и меняет простыни. Время от времени спрашивали у нее: где же дочка? И почему так давно не заходит внук? Осмыслить, что внук сидит рядом и протягивает ложечку с едой, пережидая вопрос, уже было невмоготу. Как и понять, отчего плачет «эта женщина», в которой они узнавали дочь в редких проблесках памяти.

…Валентина понимала, почему свекровь ничего не меняет в опустевшей комнате, и почему не хочет поселить в ней восьмидесятидвухлетнюю тетушку, тоже понимала. Рассказывать матери сейчас об этом было неуместно, обе спешили: Валентина домой, Марина в отпуск – муж добыл путевки в Геленджик. Предстоящий отъезд отвлек Марину от праведного негодования, так что отговаривать ее от каких-либо действий, даже самых дипломатичных, не пришлось. Рассеянно обведя кухню взглядом, мать спросила внезапно уставшим голосом:

– Так что вы решили в конечном итоге?

Валентина пожала плечами:

– Павлик ищет обмен.

– Ну, Иннокентий… – Марина покрутила головой. – Не знаю. Может, на него отца напустить?

Марина и Галина Сергеевна были удивительно разными, словно не принадлежали к одному и тому же «родительскому» поколению. Галина Сергеевна – мягкая, тихая, домовитая – ходила чуть вперевалку, удрученно полнела, как и полагалось после пятидесяти, и мечтала, как, выйдя из своей бухгалтерии на пенсию окончательно, целиком займется внуками. Пока что сил было достаточно, да и работу жалко бросать, все же работающим пенсионерам идет полная пенсия. Выписывала журналы «Работница» и «Здоровье», избегала мучного и сладкого. Любая одежда выглядела на ней, как на картинках в «Работнице». Валентина привыкла к ее бесформенным костюмам «неброских» тонов, серым или бежевым, к одинаковым блузкам и столь же неотличимым одна от другой кофточкам. «Мне идет?» – спрашивала свекровь с неуверенной надеждой. Одним словом, «манная каша».

Марина была полной противоположностью Галины Сергеевны: стройная, худощавая, черные с проседью волосы коротко подстрижены. Одевалась просто и строго, либо чуть отставая от моды, либо с опережением, как она сама говорила, «на полтакта». В редакции, где она работала, иногда появлялись иностранные журналы, в которых мода, как Валентине казалось, следовала за Мариной.

…Из гастронома высовывался хвост очереди, слышались обеспокоенные голоса.

– Кончились?

– Говорят, чтоб не занимали!

– Что, совсем кончились?

– А мне с ребенком!

– Пока дойдем, кончатся.

– Смотря в одни руки сколько.

– Битые будут давать.

– Прошлый раз не давали.

– Десяток в одни руки.

– А кто с ребенком, так по два десятка?

– Да кому нужны битые?

– Вы еще грудного принесите! С ребенком она…

– Что, битые дают? Вы за битыми?..

Из магазина с независимыми лицами выходили счастливцы, бережно неся полиэтиленовые пакеты с яйцами. Валентина привычно заняла очередь, но через несколько минут люди стали расходиться – яйца кончились. А жаль: взяла бы два десятка, себе и свекрови. По негласной договоренности так и делалось, иначе сидеть бы им на пельменях.

Яйца, бестолковая перепалка в очереди, пельмени в вечной мерзлоте холодильника заглушили на время страстные, но логичные доводы матери. Марина уедет, а голос останется, да иначе и быть не может – она выразила ее собственные сомнения, теперь оставалось беззвучно «проигрывать» диалог.

«Вы прибавите себе комнату с восьмидесятилетней нагрузкой».

«Мам, дети растут…»

«У мальчишек просторная комната, вам тоже места хватает».

«А работать? Ты же знаешь, я с ними не могу сосредоточиться…»

Сейчас Валентина злилась на себя: получалось, что она, как попугай, повторяла Кешины аргументы – не потому что признавала их убедительность, а за неимением собственных. Помочь нужно? – Нужно. Так о чем разговор?

«Не утрируй, – мать была беспощадна, – вы живете, как буржуи. А тут… Подумай сама: чужой человек будет у тебя на голове. Ты сможешь сосредоточиться? Не смеши. Потом она начнет болеть…»

«Ну почему сразу плохое, почему болеть?»

«Да потому что ей восемьдесят два года, как ты не хочешь понять?! В таком возрасте футбол не гоняют. И начнется: сердце, давление, беготня по врачам… И все это свалится на тебя».

«Родители Пашкины помогут…»

«Именно: помогут! Зайдут поахать, посидят у теткиной кровати, потом ты будешь их еще чаем поить…»

«Мам, но Галя нам всегда…»

«Знаю, знаю: Галя харчи купит, с детками посидит, а у Кеши золотые руки. Только у тебя мать никудышная».

«Мам, ну ты что, поссориться хочешь?»

«Я сама знаю: бабка я факультативная. Помогаю мало, зато никого на тебя не вешаю».

Потом она выдохлась, погасила недокуренную сигарету и бросила устало: «Ты же в глаза эту тетку не видела, доченька…»

Это как раз было решаемо. Через неделю в Питере начиналась конференция по информационно-поисковым системам – людей посмотреть, себя показать; вернее, свою задачу. Закрывалась конференция в пятницу, так что оставалось два полноценных дня, чтобы увидеть тетку «в глаза». Купить цветы, позвонить – сначала по телефону, потом в дверь. Издалека слышатся старушечьи шажки, приоткрывается глазок, звякает цепочка: «Вам кого, простите?..» Ну да: там ведь сосед этот, пьяница, к нему всякие забулдыги ходят… Обрадуется, конечно: «Какой сюрприз! Проходите, пожалуйста!» Приветливые глаза лучатся морщинками, старенькое темное платье, на плечах вязаный платок: «У нас отопление отключили»… Наверное, она говорит по-французски: гимназия, Смольный институт, первый бал, а там сразу революция, Гражданская война… Вдруг она с Ахматовой была знакома, с Блоком?.. Заговорит о муже – как познакомились, как жили, как болел; заплачет. Отвернется к окну, замолчит; в сухом кулачке зажат кружевной платок. «Простите меня, детка».

Потом спохватится, засеменит на кухню: «Я сейчас, только чай заварю». В это время можно будет библиотеку посмотреть: маленькие томики с потускневшим золотым обрезом, уголки потрепаны. «Грандисон» какой-нибудь. Или Гумилев, в старой орфографии. Да у нее может найтись весь Серебряный век; запросто!

Здравый смысл пытался обуздать воспаленное воображение. Почему непременно темное платье, платок на плечах, приветливые глаза, с чего ты взяла? Может, она толстая, одышливая, в цветастом – или в горошек? – домашнем замызганном халате, рукава засучены… Нечесаные волосы пучком, из него высовываются шпильки. На ногах – узловатые вены; шлепает по коридору в разношенных тапках, и задники звонко чмокают при каждом шаге. Начнет говорить о пьянице-соседе, об очередях, дороговизне и как ничего не достать: «Стояла за яйцами – и тех не хватило! Чаю-то выпьете?..» Без чая уйти не удастся, придется пить из плохо вымытой чашки с застарелым коричневым налетом по краю, выслушивать жалобы на пьяницу соседа, кивать. И плевать ей на твою конференцию и на доклад, а вместо Гумилева на полке – сутулые слоники и какая-то пыльная фарфоровая дребедень.