Елена Катишонок - Счастливый Феликс [рассказы и повесть]

…Уродец замер, перестал мотаться по стеклу. Машина стояла. Цифры на счетчике расплывались перед глазами.

– Вы что-то сказали?

– Два сорок, – повторил водитель.

Отец позвонил Павлу в конце рабочего дня: «Приходите к нам ужинать»; а кто же не думает об ужине в седьмом часу, когда давно забылся обеденный перерыв?

Скоро на кухне засвистел чайник, а чаепитие у Спиваковых растягивалось надолго, да и не хотелось торопиться в ноябрьскую темноту. Хозяин, осанистый пожилой мужчина с выпуклым лбом и твердо очерченной челюстью, сидел за столом по-домашнему, в подтяжках. Галина Сергеевна, его жена, резала кекс. Она принадлежала к числу тех женщин, которые не стараются выглядеть моложе своего возраста потому что жизнь их давно благополучно устоялась, дети и внуки, слава богу, здоровы, а что еще нужно?

У Павла крутой, как у отца, лоб частично был скрыт густыми русыми волосами; легкой скуластостью и темными глазами он походил на мать. Рядом сидела Валентина, его жена: пухлые губы, рыжеватые волосы до плеч, челка, – и крутила на запястье часики, рассеянно прислушиваясь. Разговор вертелся вокруг какой-то тетки Иннокентия Семеновича.

Павел откусил кусочек кекса.

– М-м, вкусно! Сама пекла, мать?

На губах, как изморозь, появилась нежная белая каемка сахарной пудры. Галина Сергеевна замахала обеими руками:

– Да когда мне печь, в нашей бакалее давали.

– Салфетку возьми, – шепнула Валентина. Сама она кекс не пробовала – худела под новые джинсы.

– Вот мы и подумали с мамой, – Иннокентий Семенович коротко взглянул на жену, – что, как ни крути, а надо что-то делать.

Павел слизывал с пальцев сахарную пудру. Отец снова оседлал своего конька: что-то делать, что-то делать; опять про тетку. Сам Павел никогда ее не видел, только и знал, что живет в Ленинграде, родители тоже когда-то там жили, еще до его появления на свет.

За шесть лет замужней жизни Валентина впервые услышала о ленинградской родственнице. «Типичная петербургская старушка» – охарактеризовал свекор свою тетку, словно придержал тяжелую дверь Эрмитажа и оттуда, мелко семеня, вышла старушка в потертом лицованном пальтеце, с ветхим ридикюлем в руках.

Ну уж и с ридикюлем, одернула себя Валентина, восемьдесят седьмой год на дворе. Джинсы надо примерить с той польской рубашкой в клетку, и чтобы впереди узлом…

– Совсем одинокая, – продолжал Иннокентий Семенович, – вдова. Так и живет.

Это было понятно: ежовщина, десять лет без права переписки, надежда и долгое ожидание, а там и война, блокада…

– В прошлом году мужа схоронила, – Иннокентий Семенович отхлебнул чай.

«Слава богу!» – чуть не вырвалась у Валентины кощунственная фраза, потому что не сумела бы объяснить облегчение от того, что не тогда , не там и не так умер муж неизвестной старушки.

– А дети где?

Спросила, хотя ответ вырисовался так же легко, как лицованное старушкино пальтецо, в котором та стояла у могилы, где рядом растерянно топтались взрослые сыновья, вызванные накануне из других городов, а теперь разъехавшиеся по домам. Она осталась и сидит подолгу в тишине, нарушаемой только боем старинных часов; сидит и перебирает фотографии, погружаясь в воспоминания о муже. Воспоминания – вот и все, что ей осталось. О будущем, одиноком и безнадежном, лучше не думать. Очки на покрасневших от слез глазах, черное платье с пожелтевшим кружевным воротничком, остывающий чай…

– Налей мне еще чашку, Галя, – попросил Иннокентий Семенович жену и почти без паузы продолжал: – В том-то и дело, что детей у них не было, всю жизнь прожили вдвоем. Были бы дети, я бы не стал вам с Павлом голову морочить.

Встретив удивленный взгляд невестки, кивнул на сына и пояснил:

– Я ему говорил уже. Человек пропадает, в буквальном смысле пропадает, – и потянулся к варенью.

Павел удивленно уставился на отца. Смутно забрезжил какой-то разговор, однако звучало это как «хорошо бы», «надо бы», но ничего конкретного; разве что на прошлой неделе туманно намекнул на обмен…

От слов «не было детей» потянуло ледяным сквозняком. Ничего страшней Валентина представить не могла. Счастливая мать двоих пацанов (счастливая, потому что мать, поправила себя), она даже начала было мечтать о дочке, но представить себе еще одного младенца, новый мастит и неделями режущиеся зубки было лучшим лекарством от дерзких грез. Не говоря об аспирантуре, которая требовала времени, а как раз времени-то и не было. К счастью, Владику недавно стукнуло три года, и он пошел в садик, где старший, Ромка, считался ветераном, потому что тянул лямку уже полтора года. Теперь можно было сосредоточиться по-настоящему, только бы мальчишки не болели…

– Да и вам помощь, особенно тебе, – Иннокентий Семенович отодвинул чашку и посмотрел на невестку.

Муж легонько толкнул ее локтем, и Валентина спохватилась. О чем они?..

Идея была проста: съехаться с одинокой теткой, обменяв ее ленинградскую коммуналку. Конечно, можно часто проведывать – до Ленинграда всего-то ночь на поезде или час на самолете, но поди знай, когда ее сосед устроит очередной пьяный дебош и каковы могут оказаться последствия этого дебоша?

– Да я говорил Павлику, – повторил свекор, – если не мы, то кто поможет?

Иннокентий Семенович продолжал говорить негромко и доверительно, так что мало-помалу выношенное лицованное пальтецо облекло восьмидесятидвухлетнюю тетю Софу, пересекающую шумный Литейный проспект по пути из магазина к себе домой, на Невский. Ноги ноют от стояния в очереди, в руке авоська с нехитрой снедью: батон, сырок, вялая зелень для супа – много ли нужно теперь, когда дома никто не ждет? После скудной трапезы вымыть посуду, прибрать обе комнаты, и без того опрятные, и – доживать однообразные дни, вздрагивая и съеживаясь в ожидании, когда сосед-пьяница вернется домой.

– А… другие соседи? – Валентина встряхнула головой, чтобы отогнать мрачные картинки. – Неужели никто не вступится, что там за люди?

Всего и было-то соседей, что тот самый пьяница, страстно ждущий момента, когда обе тети-Софины комнаты освободятся.

Галина Сергеевна почти не принимала участия в разговоре, только время от времени вставляла: «Ужасно. Это ужасно» и придвигала то печенье, то кекс: «Берите к чаю».

– Иначе кончится это плохо, – вслух рассуждал Иннокентий Семенович. – Голову топором он ей не проломит, конечно, – усмехнулся, – однако приблизит… естественный конец – и все.

– Ты скажешь, – нахмурилась жена, – не сгущай краски.

Галина Сергеевна никогда ни в чем «не сгущала краски». Самое яркое в ней были старательно прокрашенные хной волосы («седина старит»), все же остальное: помада, одежда, голос – было невыразительным, неприметным, словно нарочно подобранным, чтобы не бросаться в глаза.