Ганна Шевченко - Забойная история, или Шахтерская Глубокая [сборник]

— Списки на сокращение, — ответил главный маркшейдер.

— Списки на лишение премии, — возразил ему начальник техотдела.

— Списки на увольнение, — ответила начальница планового.

Пока я думала, что бы им такое ответить, Света разъяснила:

— Пьянка в субботу, — сказала она.

— По поводу? — спросила я.

— Юбилей шахты. Сорок лет назад началось строительство. Кадровики пришли с утра на прием с требованием банкета, — сказал Тетекин.

— Нормальный повод, нормальная пьянка… — сказал, как бы оправдывая кадровиков, главный маркшейдер.

— Для нормальной пьянки повод не нужен, — сказал начальник техотдела.

— Я директору сказал: народ требует праздника! Он обещал выделить транспорт и деньги на водку, остальное, говорит, сами, — продолжил Тетекин.

— Да скинемся все понемногу! Что нам надо! — сказала плановичка.

— Нужно сначала определиться, кто в списках, а потом уже рассчитывать и скидываться, — сказал маркшейдер.

— Бухгалтерия, рассчитаешь? — спросил меня Те-текин.

Мне показалось, что он со мной заигрывает. Я еще немного постояла недалеко от входа и тихонько ушла, сославшись на обилие работы.

— Представляете, шахте сорок лет, пьянка намечается, — сказала я своим женщинам, вернувшись на рабочее место.

— Мы уже слышали, приходили из кадров, когда ты на вычислительном была, — ответила Галина Петровна.

— По пятьдесят гривен предлагают сбрасываться, — добавила Аллочка.

— Совсем обалдели, — сказала Марья Семеновна. — Я себе лучше босоножки куплю. У меня вон каблуки скоро отвалятся.

— Не пойдете? — спросила я.

— Не знаю, — сказала Аллочка, — я у Сашки спрошу. Да мне и надеть нечего…

Я тоже думала об одежде, но меня беспокоил не столько юбилей шахты, сколько близкое свидание с Евдошиным. Мне хотелось выглядеть сногсшибательно, чтобы достойно провести человека в новую жизнь.

Мы жили небогато, поэтому мать, когда исполнилось пятнадцать, отправила меня на кружок кройки и шитья. Ходила я туда недолго, месяцев пять, но шить научилась. Мать купила мне швейную машинку и пару журналов Burda Moden. Я пересняла оттуда несколько основных выкроек и шила себе юбки, несложные блузы, брюки и жакеты.

После работы я откопала в шкафу недошитую юбку-карандаш светло-коричневого цвета с завышенной талией. Я хотела надеть ее на прошлогоднее Рождество, но так и бросила незаконченной. Осталось отстрочить низ, и я тут же села за работу.

Эта юбка отлично сочеталась с шелковой блузой молочного цвета, моей любимой, с глубокой английской проймой и воротником-стойкой. Я купила ее прошлым летом ко дню рождения. Туфли я решила надеть бежевые, на высоком каблуке, которые мать покупала на выпускной. Они были маловаты, жали, натирали пальцы, но мне хотелось, чтобы поджопник, которым я отправлю Евдошина в увлекательное путешествие, был как можно более изысканным.

Подшив и проутюжив юбку, я выкупалась. Долго укладывала волосы. Шапочка моя отросла и стала походить на короткое каре. Концы я подкрутила вниз, а челку уложила высокой волной а-ля Мэрилин Монро.

Нарисовала верхние стрелки, подкрасила ресницы, губы покрыла кораллово-розовой помадой, надушилась французскими духами «Магнолия», подаренными отцо-м.

Держись, Петрович, скоро ты упадешь в обморок.

По поселку я не шла, а парила, так приятно было ощущать себя женственной и нарядной. Но когда подошла к остановке, меня перекосило от злости.

— Е-мое, ты дурак? — зашипела я, сев в машину.

— В чем дело? — ответил Евдошин, трогаясь с места.

— Я же тебе сказала, что буду стоять на остановке. А ты подъедешь и как будто случайно меня подберешь! А ты стоишь, как идиот, у всех на виду!

— Что ты кипятишься! Кому какое дело?

— Будут потом языками чесать, мне оно надо?

— Кого ты так боишься? Деда того в очках? Или тетку с ребенком? Они даже не посмотрели в твою сторону!

— Тетка посмотрела!

— Ну и хрен с ней, с теткой. Выглядишь обалденно! Я тебя издалека даже не узнал!

— Для тебя старалась, — сказала я.

— Хватит губы дуть! Нервы — в сторону! Улыбнись, красавица.

— А куда мы едем?

— Ну ты же на природу хотела.

— Не на эту, на другую.

— Какая разница?

— Поворачивай.

— Слушай, что ты мне голову морочишь. То не так стоишь, то не туда едешь! Ты хотела на природу, я везу тебя на природу.

— Ты везешь меня не на ту природу. Мне нужна другая. Останови машину.

Евдошин остановил машину, раздраженно ударил кулаками по рулю и посмотрел на меня:

— У тебя с головой нормально?

— Нормально.

— Так хули ты мне мозги морочишь?

— Мы договаривались, что поедем на мою любимую поляну, а ты везешь меня фиг знает куда!

— Какая тебе разница? Может, та поляна, которую я тебе сейчас покажу, окажется круче.

— На другую не поеду!

Он остановил машину и повернулся ко мне, будто для важного, основательного разговора.

— У нас еще ничего не было, а ты мне уже начинаешь надоедать.

— Ну, хрен с тобой. Я пошла.

Я надавила на ручку, пытаясь открыть дверь. Он зажал мою руку, притянул к себе и стал целовать в губы. Ничего не изменилось, такой же грубый, деревянный поцелуй. Вскоре он отстранил меня и прошептал:

— Анька, что ты со мной делаешь?

Он снова завел машину:

— Показывай дорогу.

Близко к шурфу на машине подъехать было невозможно, поэтому мы остановились на поляне, где праздновали день рождения Марьи Семеновны. Я сказала Евдошину, что здесь придется немного пройти пешком, и он, подавляя раздражение, достал из багажника пакет с алкоголем и жаккардовый плед. Мы спустились в глубь посадки по той же тропинке, по которой несколько дней назад шли с Кирюшей, перепрыгнули ручей в самом узком месте и оказались на финишной прямой.

Автомобиль — украшение мужчины. Когда Евдошин сидел за рулем, он выглядел уверенным, мужественным, нагловатым. Он словно паразитировал на своей «девятке», пил из нее сок осанистости и величавости. Глядя на него в салоне, я понимала, чем он очаровывал своих многочисленных любовниц разных возрастов.

Но здесь, на природе, среди деревьев, Евдошин сморщился, ссутулился, утратил свою значительность. Лес подавил его, превратил в стареющего некрасивого мужичка с мешками под глазами и лысеющей головой. Рубашка на тюленьей спине взмокла от жары и быстрой ходьбы, живот, как сноп сена, опоясывался широким ремнем, дорогие плетеные туфли, как черевички гнома, нелепо задирали вверх свои кожаные носы.

— Вот мы и пришли, Анатолий Петрович, — ска-зала я.

— Толик. Называй меня Толик, — ответил он, доставая из кармана носовой платок и вытирая пот с раскрасневшегося лица.

Мы расстелили плед в самом укромном и тенистом месте, в двух шагах от края шурфа. Я надеялась, что Евдошин сам вступит в опасную зону и провалится и мне не придется ему в этом помогать. Евдошин достал из пакета две бутылки шампанского, прозрачный судок с мытой клубникой и два пластиковых стаканчика, снял влажную от пота рубашку, разулся и в одних брюках сел на подстилку.