Ганна Шевченко - Забойная история, или Шахтерская Глубокая [сборник]

Эта ночь холодна и свежа —
за калитками сонных дворов
над колодцами звезды жужжат
и сосут родниковую кровь.

Мы шатаемся по пустырю,
но, пока мы слились с бузиной,
зажигает над шахтой зарю
наша мама — электрик ночной.

Заколочен досками колодец,
возле грядок брошены лопаты,
незнакомый и нетрезвый хлопец
курит возле дедушкиной хаты.

Выплывет хозяйка, озираясь —
что хотят незваные шпионы?
Выплеснет помои из сарая
в бабушкины флоксы и пионы.

Детство отшумело и пропало,
убежало странствовать по стерням,
затерялось в гуще сеновалов,
растворилось в воздухе вечернем.

Лишь стоит за сломанной калиткой,
возле обветшалого крыльца,
нерушимый, крепкий, монолитный,
запах бузины и чабреца.

Посмотри, окаянное небо в глубине начинает светлеть,
это демоны в молниях-касках заполняют подъемную
клеть
и летят. Я с одним повстречался, он в забое породу
дробил,
я упал перед ним на колени — он из фляги меня
напоил.
А потом я качался на сваях, кувыркался, по насыпи лез,
мы с тобою обычные гномы, а они властелины небес.
Колокольного времени пестик, околотку,
звенигу цепей —
что попросят, отдай чародеям, но из огненной фляги
не пей.
И запомни: подвески не домрать, не винтиться,
кайло не гойдать —
после смерти пиндюжные гномы на поверхности
будут страдать.
Бубенец свой носи горделиво и молитву мурмуркай
с утра:
Береги нас от бесов небесных, Аулуэ, богиня ядра.

Склеили из плоти и духа,
а потом ушли, обманули.
Если пуля свищет над ухом,
уклоняйся, детка, от пули.

Выглянешь на улицу — ветер
гонит на убой самолеты,
направляйся, детка, на север
к леммингам, песцам и койотам.

Угол наклонения оси
изменился. Тронулась суша.
А медведей, детка, не бойся,
человек страшнее и хуже.

Наши шкуры — верх дешевизны,
удаляйся, жми на педали,
этот мир опасен для жизни,
но другого не предлагали.

У Филипповны сумка с дырой,
прохудившийся шарф и калоши,
кардигана немодный покрой,
аметисты на старенькой броши.

То на кладбище ходит пешком,
носит мужу конфеты с печеньем,
то лежит, обвязавшись платком,
занимается самолеченьем.

Были б дети, пекла б пироги,
молодилась, за внуком смотрела,
а теперь под глазами круги,
да тяжелое, сонное тело.

Потому что пришли холода,
одиночество, осень, простуда,
потому что уже никогда,
никого, ничего, ниоткуда.

Исчезновение предмета
противно всякому нутру —
луна дарила волны света,
чтобы исчезнуть поутру.

Исчезнет свет, когда электрик
придет и щелкнет рычагом —
спокойно, дядя, я истерик,
я здесь хотела о другом.

Вы обходительный мужчина,
распространяющий тепло,
но по техническим причинам
со мною вам не повезло.

Несообразна, грубовата,
бесцеремонна, ну и пусть.
Я не нужна вам, но когда-то
земле и небу пригожусь.

В банке сказали: возьмете монету,
сильно не трите, водите легко,
там под полоскою серого цвета
вы обнаружите новый пин-код.
Вышла из банка. На детских качелях
мальчик качался, скрипели болты,
рядом в «Харчевне» чиновники ели,
терли салфетками жирные рты.
Птицы летели, собаки бежали,
дворники метлами землю скребли.
Вписаны эти мгновенья в скрижали,
или же в ливневый сток утекли?
Город как город. Сроднился с планетой.
Город-инфекция. Город-налет.
Если стереть его крупной монетой,
взгляду откроется новый пин-код.

По мягким полозьям вельвета
плывет, озаряя углы,
невеста, продетая светом
в любовное ушко иглы.

Отец поцелует сердечно
в дизайнерский локон виска
и в море отпустит навечно.

Посмотрит с улыбкою, как,
минуя нарядные лица,
плывет к ней ее водолаз,
с цветком в белоснежной петлице,
с блестящими кошками глаз.

Умирает природа зимой,
дребезжит опостылевшей веткой,
воздух тянется долгой тесьмой
между крыш и дворовой беседкой.

Запах сладостный до тошноты —
умирание ветрениц белых,
оказалось, уже не цветы
те, кого оборвать не успели.

И блуждают теперь сторожа
от забора до края фасада,
чтоб цветы не боялись лежать
между дымом и прожитым садом.

Мертвецам не страшна непогода,
между плит они ходят толпой,
озираются, ищут чего-то
на траве прошлогодней, скупой.

И один благородный и тонкий
(мудаков среди них не найти),
неживой от усов до печенки,
бледнолицый, прозрачный почти,

молчаливый, холодный, унылый
на могиле является вдруг,
чтоб букет увядающих лилий
исцелить наложением рук.

Цинерария утром озябла
в палисаднике возле куста,
лето цвета антоновских яблок
отбывает в другие места,

льет дожди на сады и на кровли.
На деревья ловчей и ловчей
сеет ржавчину с запахом крови,
в чемоданы пакует грачей.

Так и я, нашумевшись, отбуду
в разнотравье озоновых сфер,
с легким звоном разбитой посуды,
с гиацинтом в руке, например.