Ганна Шевченко - Забойная история, или Шахтерская Глубокая [сборник]

Тетя Надя появилась здесь не случайно, а потому что однажды в наших семьях все перепуталось как в шкатулке, которую встряхнули. Папа влюбился в свою коллегу из техотдела и ушел от мамы, а тетя Надя отбила дядю Игоря у жены и ушла от своего мужа-медведя.

Мы общались с отцом, и довольно часто на семейных застольях я встречала уже поженившихся дядю Игоря и тетю Надю. Он быстро пошел вверх по карьерной лестнице и вскоре превратился в Игоря Петровича, стал отечным и краснолицым. Они с тетей Надей приезжали на служебной машине, выходили из нее пышные и масляные, как пирожки из духовки.

Однажды, помню, Игорь Петрович рассказывал, что недавно вернулся из санатория, его там поили минеральной водой и чистили клизмами. А тетя Надя, глядя на стол, накрытый папиной женой, говорила, что теперь можно заново зашлаковываться.

Тетя Надя была красивой женщиной, относилась к тому типу брюнеток, у которых «глаза горят, как черные алмазы». Дочь Ира очень на нее похожа. В школе она училась посредственно, а когда выучилась, отчим устроил ее в мэрию секретаршей; так и просидела она там долгие годы в красивых серьгах, в пышной прическе, в ярких нарядах. Сразу после школы она пережила неудачный брак по залету. Связалась с двоечником и хулиганом Колей-Тузом. По школьным коридорам он ходил так, будто его снимают в фильме «Бандитский Петербург», а он играет самого Барона и ужасно переигрывает. У них родился мальчик, но вскоре Коля сел в тюрьму — пили у кого-то на хате, завязалась драка, и Коля зарезал одного из друзей (именно он тащил труп к ставку мимо дома Альберта и оставил «красную дорожку»).

Мальчика забрала тетя Надя. К тому времени Игорь Петрович купил просторный дом на окраине поселка и завел домработницу, а Ира стала заниматься тем, что ей предписано природой, — сводить с ума мужчин.

Недавно нашла ролик на YouTube. Показали наш поселок во время войны. Камера долго фокусировалась на выписанном на бетонном бордюре названии шахты, потом показали дорогу, по которой папа, тетя Надя и дядя Игорь в молодости ходили на работу. Показали здание заброшенной столовой, тюки с гуманитаркой и большую очередь поселковых людей, толпящихся в надежде получить немного еды. Попала в кадр и тетя Надя. Не сразу узнала ее, она стала седой, и глаза больше не горели как алмазы, а метались из стороны в сторону, как шарики на колеблющемся блюде. Она стояла в стороне и соединяла рукой воротник пальто, словно у нее замерзло горло.

Евгения Самойловна была похожа на шаржированного диктатора — на лице главенствовали свирепые брови и злобные брыли. Ее муж Вася отличался от нее лишь тем, что носил брюки, если бы они поменялись одеждой, разницу вряд ли бы кто заметил. Даже обувь они носили одного размера — возле двери стояли две пары стоптанных, неотличимых тапок.

С этим семейством мы прожили на одной площадке дверь в дверь около двадцати лет. Папа называл Евгению Самойловну Шмульевной и в квартире не привечал, но когда родители развелись и папа съехал, Шмульевна стала нам докучать.

Вечером, когда мать приходила с работы, она вваливалась, садилась в кухне на табуретку и рассказывала о падлах и сволочах. А их в поселке водилось великое множество: кто-то не открыл перед ней дверь, когда она выходила из магазина с сумками, кто-то написал нехорошее слово на пыльном капоте Васиной машины, кто-то задел плечом простыню, висевшую во дворе на веревке (за сушкой белья она наблюдала из окна). Мы жили в сталинской двухэтажке ржавого цвета, на втором этаже. Фасад покрылся трещинами, и когда Шмульевна, вдавив грудь в подоконник, сидела на охранной вышке, казалось, дом трещит под ее весом.

Она родила троих детей — Софа от первого брака и близнецы Лена с Сергеем от Васи. Софа считалась сумасшедшей, весной и осенью ее клали в психиатрическую лечебницу. Видимых проявлений безумия в ней я не замечала, она часто сидела во дворе на скамейке, никого не трогала, только смотрела сквозь очки с презрительным любопытством. Иногда слышались крики за дверью: Евгения Самойловна орала на дочь, а та истерила в ответ. Когда у Софы шли газы, мать выгоняла ее на улицу, но та упрямилась и не шла, а стояла на площадке рядом с тапками, издавая позорные звуки.

Младшая дочь Лена была красива — высокая, с хорошей фигурой и породистым лицом. После рождения второго ребенка Ленин муж ушел к другой. Когда эта семейная катастрофа случилась, Евгения Самойловна с Васей посадили Софу в машину, вооружили чугунной крышкой и поехали мстить. Они нашли разлучницу, и Софа била ее крышкой по голове. Состоялся суд, но Софу оправдали, потому что она сумасшедшая и за свои действия отвечать не способна.

Сын Сергей у родителей появлялся редко, говорили, у него свой бизнес где-то в Макеевке. В последний раз я видела его, когда он спускался по ступенькам. Евгения Самойловна кричала ему вслед, что скоро умрет, а он отвечал ей: «Мама, ты только обещаешь».

О своей смерти и болезнях она тоже любила посудачить. Наговорившись всласть о падлах и сволочах, она жаловалась на самочувствие и глотала таблетки, попросив у мамы стакан воды.

У меня с ней сложились напряженные отношения. Когда мне было три года, она подняла меня на руки. От нее неприятно пахло, я вырывалась, она не отпускала — я назвала ее «дурой». С тех пор началась холодная война. Мы не здоровались, не разговаривали, я не открывала ей дверь, когда оставалась дома одна. Зная, что она ненавидит Высоцкого, я включала песню «Парус» на всю громкость — она шваброй колотила в стену.

Перед нашим домом рос огромный каштан. Издалека он казался живописной аппликацией, приклеенной к ржавой стене, и рядом с кудрявой зеленью — открытое окно с Евгенией Самойловной в главной роли. Приехав лет через десять в свои края, мне захотелось посмотреть на наш старый двор. Все оказалось на своих местах — угольные сараи, бельевые веревки, каштан и окно со Шмульевной, словно она просидела все это время, глядя на белье, как зачарованная принцесса. Узнав меня, она подалась вперед, перевалившись через подоконник, а когда я ее сфотографировала, пригрозила кулаком.

Когда поселок заняли военные, рядом с нашим домом был устроен блокпост и над крышей свистели снаряды.

Евгения Самойловна все-таки выполнила обещание. Она не погибла при взрыве, а умерла от старости, как все нормальные люди.

Несмотря на возраст, Юрий Петрович жил активно, писал стихи, влюблялся, устраивал посиделки в своей квартире — стихи, гитара, песни, шум, смех.

Окружали его исключительно молодые женщины, обремененные творческим инстинктом и лишенные возможности его реализовывать. Юрий Петрович создал им зону комфорта — каждой поклонялся, в каждой видел потенциал, каждой пророчил большое будущее. Девушки, окружавшие его, все, как на подбор, были нехороши, словно он взял их со дна коробки — стоит на рынке коробка с яблоками, и покупатели разбирают лучшие, а на дне всегда остаются мелкие, суховатые, кособокие. Сам он тоже не из аполлонов — пузцо, лысина, обрамленная седой порослью, и черные глаза, быстрые, как ртутные шарики. Одевался так, словно только вернулся с рыбалки.