Эрне Урбан - Утренняя заря

— Так вам и надо! Зачем торчали там так долго? Еда готова, я-то порядок знаю. Только и делаешь, что кастрюлю то ставишь на огонь, то снимаешь. Так и мечешься весь вечер, как белка в колесе. А вы? Вам хоть бы что! Вам все бы болтаться да других покоя лишать. А сами же еще и недовольны: почему, мол, ужин к воротам на подносе не выношу…

Она бы еще стояла в воротах и говорила без остановки, бесконечно, не сходя с места, но Андраш, хотя он сначала и посмеялся над матерью, прямо-таки упиваясь ее речью и настойчивостью, не выдержал, и у него против воли вырвалось:

— Пусти-ка нас, мама, в дом. Или нам в него через огороды пробираться?

И сразу же пожалел о сказанном. Он с радостью забрал бы свои слова обратно, но, как и всегда, когда он, вместо того чтобы успокоить, мягко и терпеливо все разъяснить, просто осаживал свою мать, тон у него стал жестким, и он не смог заставить себя попросить прощения.

— Орать-то на мать ты умеешь, — грустно вздохнула тетушка Бицо. — Наплевать тебе на мои материнские страдания…

Она отошла в сторонку, пропустила их, закрыла ворота и проверила, надежен ли замок.

В низенькой уютной кухоньке было тепло, мягко светила керосиновая лампа под фарфоровым абажуром. Лампа была старомодная, на медной подставке, фарфор на абажуре — тоже времен монархии, испещренный тончайшими ниточками трещинок. Ее достали из кладовки по необходимости так как электричества еще не было, но она больше подходила к обстановке, подчеркивала теплую семейную атмосферу лучше, чем электрическая лампочка со своим все обнажающим светом, в котором предметы становились резкими и назойливыми.

Лампа эта попала в дом, когда кухню называли еще сенями, а сам дом был стареньким строением с соломенной крышей, в котором жили крепостные крестьяне.

Старик Бицо купил этот дом в конце первой мировой войны по дешевке, а потом перестроил его и так обновил, что, увидев дом со стороны, никто не сказал бы, что некогда это была жалкая хижина крепостного.

Бицо покрыл дом черепицей, превратил сени в кухню, пристроил веранду, в самом доме прорубил широкие окна, застеклил их, и за ними, словно насмехаясь над всеми превратностями неустойчивой погоды, росли фуксии, герань, пенящиеся тоненькими колючками-листочками аспарагусы. Двор тоже расцвел: незабудки, гиацинты, бархатисто-желтые анютины глазки покрыли его живым красочным ковром.

Тут и вывески не надо: с первого взгляда ясно, что в доме живет садовник-цветовод.

Но стоило только войти внутрь дома, как искривленные балки, неровные углы переделанной из сеней кухни, неровная кирпичная кладка — все это сразу говорило о том, что дом старый и уже послужил прибежищем многим поколениям.

На ужин была лапша с яйцами — любимая еда старого Бицо.

— Вот вам! — пробурчала тетушка Бицо, с шумом ставя кастрюлю на подставку. — Так за ней смотрела, а все равно снизу вся подгорела.

— Не беда. — Андраш попытался сказать это так, чтобы мать забыла его грубость. — Лапша особенно хороша, когда чуть-чуть подгорит… Есть, по крайней мере, чем похрустеть.

— Тебе-то хорошо, у тебя еще зубы крепкие. А отцу каково?.. Ну, а ты чего молчишь, старый, чего скуксился? — набросилась она на притихшего, углубившегося в свои мысли мужа. — Не нравится, что ли? Зубы не берут? Что еще за чудеса: всегда так и налетал на нее, лапша — все для него, а тут… Эй, ты меня слышишь? — Она даже потрясла мужа за плечо. — Оглох, что ли? Я с тобой говорю!

— Чего? — поднял голову старик Бицо. Он смутился, попытался улыбнуться, как бы соглашаясь, что пора уже есть, конечно, для того и за стол сели, но провести тетушку Бицо ему не удалось.

— Муж! — схватила она его за руку, когда он потянулся к кастрюле. — Ты что-то скрываешь от меня?

— Ничего я не скрываю!

— А русские зачем тебя вызывали в комендатуру?

— И не они меня звали-то.

— А кто же?

— Один товарищ. Из Будапешта приехал по заданию Коммунистической партии Венгрии.

— Ой господи! — вскрикнула матушка Бицо, пошатнувшись. — Опять принимаешься за свое на старости-то лет?..

— Опять! — твердо ответил старик Бицо, блеснув глазами. — Не плачь, мать, и не пытайся меня отговорить, я жив-здоров и буду делать все, что партия мне поручит.

— И Андраш?! Ох, святая богородица, да ведь… и он с тобой там был! И его ты за собой тащишь?

— Он уже мужчина, взрослый, сам сказал «да», тащить мне его не пришлось.

— Андраш! Сынок! — заголосила тетушка Бицо. — Скажи, что это неправда! Ты же учился, можешь преподавать, господином станешь, послушай лучше свою мать, а не отца-баламута!

Она всплеснула руками, заплакала, кинулась к сыну, потом к непреклонному старику Бицо, застывшему как статуя.

Лицо ее пылало румянцем, руки дрожали, платок развязался. С таким отчаянием снует, трепещет и щебечет мать-птица, когда ее покрытый пухом желторотый птенец пытается самостоятельно отправиться в первое путешествие и сразу же застревает в пыли, падает, потом с трудом приподнимается и сидит там, нахохлившись и моргая, не имея сил, чтобы вернуться в родное гнездо, под надежное материнское крыло.

— Андраш! Андраш мой! — обратилась она к нему, сложив руки, как для молитвы. — Скажи же, не молчи, не приводи меня в отчаяние… Ты! — воскликнула она, и в глазах ее загорелось пламя — она была на грани безумия. — Если ты бросишь меня тут, если ты коммунистом станешь, то я… я в колодец брошусь! — И она метнулась к двери, юбка ее колоколом закрутилась на широкой, отяжелевшей талии, но Бицо проворно вскочил и преградил матери путь.

— Ты с ума сошла! — закричал он ей, забыв о такте. — Да я уже взрослый, сам знаю, что делаю, и не нуждаюсь в няньках! И что это еще за «бросишь меня»? Смех один, да и только! Я из армии дезертировал, бежал, как вор прятался, хотел в живых остаться, потому осенью и вернулся домой… Ты за меня тогда переживала? Хорошо! Спасибо! Но тогда село так и кишело жандармами! А теперь?! Успокойся же, сядь, нечего за меня бояться, я уже давно вырос из пеленок.

— Если бы это было так! — вздохнула тетушка Бицо, садясь в сторонке, около плиты. — Тогда бы я знала, что с тобой ничего не случится. Но сейчас? Ты же легкомысленный, как мальчишка, да к тому же еще и упрямый! А я не могу за тобой повсюду по пятам ходить.

— А этого вовсе и не нужно! — с вызовом откликнулся Бицо. — Я и на собственных ногах устою.

— Если тебе дадут… Только не дадут ведь. Отец твой тоже храбрился, как только не обзывал меня: и глупой, и набожной, и отсталой. А какая судьба его ждала? Били его ногами, пощечин надавали, чуть всю кровь не выпустили, а мне приходилось за ним ходить… Тогда-то он, конечно, обещал, клялся, что, дай бог ему только выздороветь, дай на свободу выбраться, уж тогда он из дому не выйдет, бросит эту политику, а теперь вот…