Эрне Урбан - Утренняя заря

— Ну ладно, давно это было. Зачем старое ворошить? — заерзал старик Бицо под вопрошающим взглядом сына.

— Зачем, спрашиваешь? — продолжала изливать свое горе тетушка Бицо. — Если бы я на поденную работу не ходила, хотя грудь так сильно болела, если бы не работала на этой земле, за которую треть урожая платили, то и ты бы погиб, и я, и мальчик. Ты ведь нас без гроша оставил, кладовка совсем пуста была… Что же я получала за это? Одно злорадство. Так, мол, этой красной морде и надо! Таких надо истреблять, чтобы никого не осталось. Так говорили у меня за спиной односельчане, когда я выводила Андраша немного погулять.

— Это все господа небось говорили, — заметил старик Бицо. — Народ-то так не скажет.

— Говорить да объяснять легко, — отмахнулась матушка Бицо. — Это ты умеешь. Да еще увлекаться умеешь. Ведь для вас, для мужчин, эта грязная политика — всего только увлечение, похвальба одна. А как вы с ней погорите, то давай, баба, твоя очередь, тебе платить по счету. Но это уж кто как… Я-то, я уж больше такого никогда…

— Не бойся, мать, такого больше и не будет! — возразил ей старик Бицо, энергично оттолкнув от себя стул. — Что было, то было. Но теперь-то? — Он подскочил к двери, широко распахнул ее и сказал с таким выражением, будто подарок жене преподносил: — Слышишь?

— Чего еще мне слышать надо?

— Гул этот! Это танки русские грохочут, аж земля от них дрожит.

В дверь ворвался густой сладковато-горький запах, напоминавший томящуюся на огне айву с разрезанным лимоном. Во дворе буйно цвела примула: ее ярко-желтые бутоны раскрылись, превратились в звездочки цветов.

И как бы взяв верх над этим приятным запахом, в кухню ворвался грохот — ни на минуту не затихающий, грозный шум танков и орудий. Шум этот как бы материализовался: его можно было не только услышать, но и потрогать.

Стоящие в шкафу стаканы, даже не прикасаясь друг к другу, зазвучали, как нежнейшие колокольчики, зазвякали, зазвенели…

— Слышишь? Ясно тебе, о чем говорит этот гул? — спросил старик Бицо, глотая слезы. Потом голос его стал чище, увереннее, старик словно ликовал, торжествовал победу: — Он говорит, что теперь на нашей стороне не только правда, но и сила! Назад нас, мать, уже не вернуть!

— А сад? Кто его теперь вскопает? — откликнулась, видно смирившись, матушка Бицо. Она тяжело оперлась руками о колени, встала. Разгладила складки на фартуке, закрыла дверь и тихим, спокойным голосом, будто у нее других забот и не было вовсе, обратилась к мужчинам: — Ешьте, чего ж вы не едите? Лапша совсем остыла…

Сердце Андраша наполнилось благодарностью к матери; удивление, любовь, стыд и жалость смешались в нем.

И, как когда-то в детстве, он обнял мать и, неловкой, неуверенной рукой погладив ее по волосам, сказал:

— Не беспокойся, мама, ничего страшного с нами уже не случится.

— Ничего, — отозвалась матушка Бицо, направляясь в комнату стелить постели. — Только у меня забот да беспокойства больше станет… За двоих теперь придется молиться.

Утро началось с шума, смеха и визга. Тетушка Бицо перешла на ведение хозяйства по обычаям мирного времени: она стащила вниз, на землю, поросят, спрятанных до этого в клетке за печной трубой на чердаке.

— Это уже хороший признак, — подмигнул старик Бицо сыну и начал бриться. — Ты бы тоже привел себя в порядок, — посоветовал он, чуть подождав. — Мы ведь в общественное место идем, там с бородой появляться неприлично.

— Ты шутишь, отец?

— Ничуть! На главной площади стоит господское казино, это помещение отдано нам. Там мы и создадим партийную организацию. — В этот момент он ойкнул от боли, потому что порезался, увидев, как две фигуры загородили дверь и на зеркало легла тень. — Кто там еще? — со злостью спросил он.

— Это я, Янош Гач, с сахарного завода, — отозвался один из пришедших, что был постарше.

— А это я, дядя, — вошел на кухню и тот, что был помоложе, — Пишта, Пишта Немеш.

— Действительно! — обрадовался родственнику Бицо. — В чем дело? Случилось что? Ты уже не бригадир?

— Только спокойнее, — ответил тот, показав, что дядя Гач тут начальник, он все и объяснит.

— Так… кум Лайош… то есть товарищ Бицо, — начал дядя Гач, чеканя каждое слово, будто щелкая орехи. — Говорят… Не знаю, правду говорят или врут… Из Будапешта человека к нам прислали… товарища… настоящего коммуниста. — Он переждал немного, откинул голову назад, и на стене, как карандашный набросок, возник его профиль с крючковатым носом, обрисованный резкими, решительными теневыми мазками. — Так вот, — продолжил он, набрав в легкие воздуха, — если известие это верно и посланец этот здесь, то… то и мы тут. Я, как знаешь, слесарь, давно в профсоюзе, а Пишта, племянник твой, сын брата твоей жены, он мастер и тоже в профсоюзе. — Он снова подождал, оценивая, достаточно ли сказанного, одобрит ли его слова Бицо, но тот ничего не ответил. Тогда Гач продолжал: — Потом… говорят, что… разослали какие-то приглашения. Получили их все старые борцы за рабочее дело. А я? Кто я такой? Грош медный? Почему я не получил такого приглашения, Лайош?

— Потому что тебе не положено, — сухо отрезал старик официальным тоном. — Тебя, кум, запросили социал-демократы.

— Кто это сказал? Кто осмелился такое сказать?! — вышел из себя дядя Гач. — Ух, ты! Да я каждому в морду плюну, ей-ей, плюну. Откуда ты, Лайош, только взял это?

— Из Будапешта сообщение пришло… Сказано, что компенсируют тебе все твои старые обиды, что они рассчитывают на тебя, сделают тебя почетным председателем… Приехавший из Будапешта товарищ Кесеи заявил об этом, когда о тебе речь зашла.

— Меня? Почетным председателем?! — взвился дядя Гач. — Еще чего захотели! То исключают, обзывают предателем, агентом большевиков, провокатором, а теперь… Почетный председатель! Вот им чего! — И он помахал здоровым кулаком. — Пусть у них черт рогатый в почетных председателях сидит! Или господин Фараго, хозяин паровой мельницы, он ведь у них был всему голова… Ну и ну! Не так разве, Пишта?

Пишта кивнул.

— Все так, правильно говорите, дядя Янош… А раз сообщение было, так мне бесполезно что-то говорить. В Н., где я работал последнее время, меня даже из хора выгнали.

— Так вот, кум Лайош, то есть… это… товарищ Бицо, — с заминкой произнес Гач, — какие у тебя на этот счет соображения? Примете нас в члены? Подходим мы вам?

— Да! — решительно ответил Бицо.

Он стер пену с рук, собрался с духом и начал речь, будто стоял не в полутьме кухни на цементном полу, а на освещенной лучами солнца праздничной трибуне, украшенной цветами и красными флагами.

— Товарищи! Друзья! — начал он торжественно, но тут же замолчал и не сказал больше ни слова, потому что в этот момент в дверях появилась тетушка Бицо, а вслед за ней, едва не наталкиваясь на нее, взъерошенный мужчина с вытаращенными глазами — пономарь приходской церкви.