Эрне Урбан - Утренняя заря

— Соседка, тетушка Бицо, — возбужденно причитал он тоненьким голосом, — помогите, поддержите, спасите нас. Бог вас благословит за это, прошу покорно…

— Спасти? — удивилась тетушка Бицо. — От чего, господин Замбо? Кто хочет вас погубить?

— Его преподобие господин пастор, — пролепетал испуганный сын церкви. Он прикрыл глаза, опустил сложенные для молитвы, просящие о милости руки на грудь, поставив ноги в стоптанных остроносых башмаках носками внутрь. Неуклюжий, женоподобный, безбородый, этот мужчина олицетворял собой разгильдяйство и слабоумие. — Волы, прошу покорно, приходские волы, — простонал он визгливо, — из-за них я в такую беду попал… Представьте себе только: нашлись! Ведь они там были, за линией фронта, их нилашисты забрали. Выписали даже расписку, что волы Шаму и Шамшон — это наша собственность, но для безопасности, чтобы спасти их от мобилизации на фронт, взяты у нас… На документе и печать есть!.. Так вот теперь, только что, когда святой отец читал у себя дома псалтырь, по улице гнали ревущее стадо, а в нем, прямо с краю… наши Шаму и Шамшон. «Перст господен! — сказал его преподобие. — Беги, — говорит, — Замбо, постарайся вернуть нашу законную собственность…» Понимаете? Вернуть! Это я-то! Голыми руками! Шаму и Шамшона!..

— Ну и бегите, возвращайте сами! — со злобой выкрикнул старик Бицо. — Ваш святой отец ни кум нам, ни сват!

— И-извините, прошу покорно… — попятился, разводя руками, будто готовясь прочитать «С нами бог», верный сын церкви. — Я бы и сам ни за что, я ни на секунду не задержал бы господ товарищей… Тетушка Бицо… я к ней пришел как к верной дочери нашей церкви, прошу покорно…

— Почему? Скажи хоть слово! Господи… развяжи ему язык! — выкрикнула тетушка Бицо, теряя терпение.

— Потому что, ой помоги мне, святой Иштван, потому что волы… находятся, так сказать, под охраной. А как я скажу, как объясню страже, когда я ихнего языка не знаю? А тетушка Бицо знает…

Тетушка Бицо подумала немного, наморщив лоб, а потом вытерла испачканные отрубями и помоями руки о фартук и решительно сказала:

— Пошли.

— Мать, у тебя других дел нет? Чего вмешиваешься не в свое дело? — строго спросил жену старый Бицо.

— А что? — ответила с кроткой, близкой к бездумью логикой тетушка Бицо. — Помогать надо тем, кто в беду попал… А господин пастор хоть и жадный, хоть и ума у него мало, но тоже ведь человек… — С этими словами она направилась к двери.

Вслед за ней засеменил и служка, с трудом передвигая ноги и выворачивая их носками внутрь.

Как только они оказались за воротами, как только тетушка Бицо сочла, что осталась со своим протеже один на один, она начала резким и довольно-таки оскорбительным тоном поучать сына церкви — и не слышал этого только тот, кто не хотел слышать.

— А колокол? Что с колоколом? Почему он молчит? Запрещено, что ли, звонить в него? Кто сказал, что запрещено?.. А? Его преподобие? Врет! Никто не запрещал! Я-то знаю, мне верить можно: русские на веру не посягают… Но волы, оно конечно, это имущество — что же еще важнее?! Только я не успокоюсь на этом! Одно дело религия, а другое — сам пастор! Пойду вот к русским да пожалуюсь им на него, если он и дальше не будет звонить когда положено…

— Ну, этот святой человек свою порцию получил, — засмеялся старый Бицо. — Эта баба, чего доброго, еще посадит и господина пастора за саботаж.

— Должен заметить, что твоя жена права, Лайош, — задумчиво сказал дядюшка Гач. — Колокольным звоном провозглашают мир, им отмечают время, сзывают на работы и возвещают об их окончании. Поп же здесь беспорядок устраивает, больше того, он такую пропаганду ведет, когда разглагольствует о том, что, мол, русские запретили ему звонить в колокол… Если жена твоя своего не добьется, то мы сами ему прикажем: давай, ваше преподобие, чтобы колокол звонил, как и раньше.

— Она-то своего добьется, за это головой можно поручиться, кум! — развеселился Бицо. — Однако пошли, нам пора идти, товарищи, время уходит — уже без десяти восемь.

И они вчетвером тронулись в путь.

Шли они сосредоточенно, серьезно, по-военному, а в петлице пиджака у каждого было по цветку — по веточке огненно-красной герани.

Старый Бицо собственноручно вдел цветок каждому в петлицу, делал он это молча, озабоченно, сильно моргая, будто ему в глаз попала пылинка.

Где бы они ни проходили, повсюду, будто впереди них пробежал гонец, заранее оповещая жителей об их приближении, открывались ворота и калитки, настежь распахивались ставни, по селу летела, волнуя людей, весть: «Вон старый Бицо идет, смотрите! Переворот будет, уже в совет коммунистов сзывают!»

Волнение это было наполнено надеждой и ожиданиями.

Это была вера в то, что вот-вот произойдет что-то серьезное и положит конец неустойчивости военного положения, которое господствовало здесь, когда линия фронта проходила неподалеку от села, когда целую неделю в селе не было хозяина и жители без руководства принуждены были вести бесцельную, расстраивающую нервы жизнь обывателей…

Лавки и пекарни были закрыты, на улицах ни души. Не дымил сахарный завод, не работала электростанция, замерли мельницы. Железнодорожная станция была забита парализованными, разбитыми составами. Скота и того не было видно. Лошадей попрятали по оврагам, замаскировали скирдами. Ржавчина гложет плуги, телеги разобраны, а землю роют одни кроты.

Солнце всходит и заходит, как обычно, а время словно остановилось — вот уже неделя, как замерли часы на башне приходской церкви.

Но вот по селу идет старый Бицо со своими товарищами! Из Будапешта прибыл посланец, коммунист. И село поверило, что оно все же не брошено на произвол судьбы, что жизнь еще обновится и все обернется к лучшему…

Казино, куда спешили Бицо и его товарищи, стояло на углу улицы. Сейчас оно казалось каменным выступом, волнорезом на пути потока людей и машин, который выносило на главную площадь села.

Легковушки и грузовики, телеги, коляски, фургоны, подводы, брички, легкие экипажи, повозки, гусеничные и колесные тягачи, цистерны с молоком и бензином, автокраны, автобусы — словом, в сторону Сомбатхея, Кесега и Шопрона устремилась такая масса конного и моторизованного транспорта, да еще в таком удивительном беспорядке, будто все транспортные средства, собранные с половины земли, слились здесь в одну громадную колонну и — даешь Берлин! — стали участниками шумного, бурлящего, искрящегося грубоватым юмором карнавального шествия.

Веселое это было шествие! Солдаты не просто ехали, сидя на машинах и повозках, — они радостно и весело жили на них.

Увидев румяного бойца с льняными волосами, который на прицепе тягача плясал вприсядку, крутился и одновременно наигрывал на гармони, дядюшка Гач воскликнул: