Эрне Урбан - Утренняя заря

Рожь уже начинает колоситься, в ее тени на тонких стеблях качаются лиловые цветы шпорника. Поет жаворонок. Внезапно, словно вспугнутые ружейным выстрелом, перелетают из ржи в пшеницу стайки отяжелевших, жирных куропаток.

А потом опять тишина, как будто и для полей наступил воскресный отдых.

Но Петер Мошойго, бывший примерный хозяин, два года назад вступивший в производственный кооператив, не поддается очарованию покоя, грубо нарушает тишину дремлющих под майским солнцем полей. То вправо, то влево тычет он палкой и идет все быстрее, как будто спасается от преследования.

Забравшись на высокую дамбу Рабы, Мошойго замедляет шаг. Внизу ворчит и свирепствует в тщетной злобе река, грызет каменную запруду, тоскует по новым, еще не изведанным берегам. А когда ей удается вырваться, смыть часть насыпи, убежать от предназначенного ей людьми русла, то рядом с одной насыпью вырастает другая, крутые бока ее поднимаются выше многоэтажных домов, и ласточки буравят в них дыры, вьют гнезда.

А там, откуда отступает грязно-серая вода весеннего паводка, лоснится густой, как деготь, ил — лучшее удобрение для полей, не уступающее навозу.

Но вот Мошойго засовывает палку под мышку и, сильно вдавливая каблуки в песок, начинает спускаться к реке. Насыпь покрыта травой, жирными, мясистыми цветами калужницы. Мыльный корень вымахал чуть ли не в рост человека. Мошойго тычет палкой в ил, одну за другой делает в нем дырки и машинально выводит: «П. М. 1946».

— Эх, грязь ты, грязь! — ворчит Мошойго. — Во всем ты виновата! Из-за тебя я со всем миром поссорился.

Ссора Петера Мошойго со всем миром началась в 1946 году, но правильнее будет сказать, что ссора не с миром, а с самим собой.

Весной 1946 года Петеру Мошойго, по словам односельчан, да и по его собственным словам, привалила удача. А началось все с того, что в один из ветреных и дождливых мартовских дней возвращался он домой раньше, чем обычно. Был с головы до пят в грязи, с сапог отваливались комья величиной с крупную брюкву. Да и неудивительно: Мошойго был председателем земельного комитета и от зари до зари вместе с представителем общества по борьбе с наводнениями шагал по залитым полям, определяя размеры постигшего их бедствия.

Общество по борьбе с наводнениями ни во время войны, ни позже не обращало достаточного внимания на эту скандальную реку. Проволочные сетки каменных плотин порвались, и река опять принялась за свое: нарыла множество нор в песчаных берегах, образовала затоны. Когда же внезапно наступила оттепель, да такая дружная, что снег таял буквально на глазах, то вместе с порывистым и сильным южным ветром пришла беда. Река Раба, блудная дщерь Штирийских гор, одним махом разбила старые плотины и широко разлилась по полям.

Чего только не наговорил Мошойго представителю общества по борьбе с наводнениями!

— И о чем вы думали? — возмущался он. — За что мы платим вам? Собирать с нас муку и сало, заставлять нас резать ивовые прутья — на это вы мастера, а до проклятой Рабы вам и дела нет!

Мошойго ругал представителя общества не только как председатель земельного комитета, то есть совершенно официальным образом. Его собственное хозяйство пострадало от разлива реки: три хольда пшеницы залила вышедшая из русла река и совершенно покрыла их илом. Представитель общества, инженер старого типа, в крагах, с крючковатой палкой в руках, совсем растерялся и не находил слов для ответа.

«Что делать? Перепахать все заново или оставить на милость божию?» — терзался Мошойго.

Постигшее бедствие так разъярило его, что он оставил инженера, который что-то еще кричал ему вслед, и зашагал прочь, хлюпая по грязи и думая, что ему действительно ничего другого не остается, как бросить на волю божию все три хольда. Где ему взять зерно, если он и решится перепахать землю? Тягловый скот у него, правда, есть: вол и буйволица. Вола он получил при разделе помещичьего поголовья, а буйволицу поймал в кукурузе, когда фронт перешагнул через Рабу. Животное пришло сюда, очевидно, издалека, может быть, даже с Трансильванских гор; мучается с буйволицей Мошойго, а соседи смеются, издеваются над ним, ведь буйволов в их краях даже понаслышке не знают. Жена и дочь до сих пор не хотят попробовать буйволиного молока, как будто не скотина это, а дьявольское отродье. Тягло, значит, у него есть, ну а зерно для посева? Хорошо бы достать яровую пшеницу, но ехать за ней надо к озеру Ферте. Крестьяне там сеют яровую, потому что торфяная беспокойная почва, чувствительная и к теплу, и к холоду, губит посеянное в нее озимое зерно. Но для этого нужны деньги, а откуда он их возьмет? Ведь и озимую он смог посеять только экономя на еде, отказывая себе во всем — всю зиму семья Мошойго сидела на картошке да на кукурузных лепешках.

Терзаемый мучительными думами, пришел Мошойго домой. К тому времени созрело у него твердое убеждение, что никогда ему не было и не будет удачи. Должно же было так случиться, что при жеребьевке ему досталась именно эта земля у самой реки! Будь у него поле подальше, наплевать бы ему и на паводок. (При этом он совсем забыл, что около реки самая лучшая земля, на которой еще при помещике сажали капусту. Ну и что ж? То было давно, а теперь вот какая беда с землей приключилась!) Мошойго распахнул дверь и, не здороваясь, заорал прямо с порога:

— Подавай на стол, мать! — Мошойго и вообще-то был человеком беспокойным, а сейчас он так стремительно ворвался в дом, что чуть не налетел на приземистого плешивого человека, сидевшего у печки. — Черт возьми!.. — выругался он, отступая на шаг. — Это вы, ваша милость? Что вам тут нужно?

Плешивый человек, с трудом разогнув поясницу, поднялся с табуретки. У него был огромный, чуть не до самых ушей рот, большой, в лиловых прожилках, приплюснутый нос и пышные усы…

— К тебе пришел я, Петер, к тебе… Говорят, ты председатель?

Мошойго с удивлением смотрел на этого улыбающегося, льстивого, скользкого человечка. Как? Неужели это пресмыкающееся было когда-то витязем Реже Капчанди, заносчивым и крикливым, чванливым и самоуверенным? Гм! На ногах у посетителя непарные солдатские башмаки, сам он одет в замасленный комбинезон и такую же грязную куртку, в руках картуз.

Хороша «ваша милость»! Был надутый пузырь, а теперь лопнул, вот и все!

Придя к такому заключению, Мошойго отстранил с дороги Капчанди, как будто тот был не человеком, а вещью, и уселся за стол, бросив через плечо:

— Да, председатель я, выбрали… Ты чего же, мать, на стол не подаешь?..

Жена Петера Мошойго, преждевременно состарившаяся от непосильной работы и частых родов, маленькая, похожая на птичку, сильно взволнованная приходом незваного гостя, с возвращением домой мужа успокоилась, даже как будто помолодела. Она быстро поставила на стол тарелку с голубцами, а на другой тарелке подала нарезанную ломтиками ветчину.