Эрне Урбан - Утренняя заря

Он говорит, что сведения эти вычитал из книги одного французского астронома. Только книги той уже нет, ее конфисковали жандармы и бросили в огонь.

В такие моменты всегда вмешивалась мать. В голосе ее звучали гнев и испуг.

— Не надо политики! Опять политикой занялся. Чего же стоит твой зарок?

«Где же тут политика?» — удивлялся Андраш после этого окрика и задумывался.

С тех пор как на выборах кандидатом в депутаты выставил себя один чиновник с их улицы, Андраш считал, что ему известно, что такое политика, и мог бы по-своему ответить на многие вопросы.

На узеньких листочках размером с церковный образок были напечатаны песни в поддержку кандидата, в которых полно издевок и сальностей. Пьяные и красные, выходили господа, побывавшие в гостях у кандидата. Всю ночь для них играл цыган. Они орали, стреляли в цель из пистолета в подворотне, а потом, уже при дневном свете, часов в девять утра, обнимали телеграфные столбы и, плача и рыгая, расставались с обильным вчерашним ужином.

Духовой оркестр, возвращаясь из ресторана «Корона», выстраивался, покачиваясь, при свете факелов под окнами кандидата в надежде на то, что ему выставят еще несколько бутылок, и, надрываясь, вовсю дул в свои инструменты.

Словом, шутки, суматоха, игра взрослых — вот что такое политика, по мнению Андраша, однако в семье Бицо даже упоминать о ней было запрещено, потому что все это могло быть связано с коммунистами и попахивало тюрьмой.

И позже, учась в гимназии, он узнал, что скрывалось за испугом матери, смешанным с гневом.

…Он искал чернила, фиолетовые чернила, которые отец обычно разводил из обломков химического карандаша, и, копаясь в вещах отца, случайно наткнулся на приятную на вид тетрадку, завернутую в грубую оберточную бумагу.

Андраш открыл ее, посмотрел, и первое, что попалось ему на глаза, был рисунок. На нем решительными, жесткими линиями, словно резали по дереву, изображалась камера. А под ним — надпись, сделанная тем же карандашом, хорошо знакомые, угловатые, как индюшиный след, буквы: «Моя тюремная камера».

Первой его мыслью, которая отдалась в голове острой болью, была мысль, что тетрадь трогать нельзя, однако охватившее его лихорадочное любопытство да еще затхлый, похожий на хлебную плесень запах, который исходил от тетради, рассеяли все его страхи.

О этот запах, запах темно-коричневого тюремного хлеба с мякиной!

…Мать привела Андраша, этакого крепкого малыша с ангельскими локонами и красным бантом, на свидание к отцу, и отец, чтобы сын не хныкал, не дергал все время мать за подол, сунул ему в подарок куколку, шахматную фигурку, вылепленную из хлебного мякиша. Несколько дней Андраш не выпускал ее из рук. Она пахла как раз так, как эта таинственная, неизвестно для кого и зачем написанная книжица.

Он набросился на дневник и торопливо поглощал страницу за страницей. Эта тетрадка оказалась тюремными записками его отца с рассказами о том, как он туда попал, хотя он и не все понял из прочитанного: по сути дела, знакомыми были только имена и фамилии близких.

Одна вещь стала для него, однако, ясна и так: его отца мучили, обрекли на судьбу, достойную злодеев, только из мести, хотя он был невиновен. С ним случилось то же самое, что и с Сильвестром, героем поэмы Петефи «Апостол», поднявшимся на защиту бедняков, а в награду за это он очутился в тюрьме, перенес много страданий, оказавшись в конце концов в изгнании.

Наступили сумерки, на околице прозвенел колокольчик коровы судьи Мадараса, по небу, как выпущенные из пращи камни, ежеминутно проносились угловатые, неуклюжие в полете стаи скворцов. Далеко, где-то у замка, запело-застонало тарогато [13] Венгерский народный духовой инструмент, напоминающий кларнет. — Прим. ред. . Это Миклош Надь Берчени заставил его плакать. И тут дверь неожиданно растворилась, занавеска заколыхалась, и раздался голос матери:

— А ты, Андраш? Опять глаза себе портишь?

Андраш хотел спрятать дневник, запихнуть его обратно, но было уже поздно, и он стоял и краснел. По лицу его мать поняла, что застала сына за чем-то запретным и он поэтому стыдится.

— Ну-ка покажи, что ты тут читаешь? — спросила она его.

Андраш никогда не забудет, какой охватил его страх, когда мать взяла у него из рук ту тетрадку. В память мальчугана врезалось и то, как отец молча стерпел грянувшую семейную бурю. Губы его дрожали и кривились, но он сдержался и терпеливо ждал, пока буря утихнет.

Ни слова не сказал он, лишь рукой махнул и, накинув на плечи старый, изъеденный молью френч, пошел ночевать в сад, когда мать бросила в конце концов тетрадку в огонь, разразившись горячими и бурными, как вулкан, проклятиями.

Каждый раз, когда после того случая между родителями начиналась очередная перепалка, Андрашу становилось не по себе: было неприятно и больно слушать резкие и властные крики матери. А однажды Андраш даже подумал, что отец, пожалуй, легче переносил тюремные тяготы, чем трудности того плена, который ждал его дома, в семейном кругу, от которого он превратился в маленького замкнутого человека, держащего все в себе, скрывающего даже свои мысли за семью замками.

— Однажды ты уже погубил свою семью! — не то плачущим, не то заклинающим тоном причитала мать. И отец уступал ей, лишь бы она перестала кричать.

Откуда такая жуткая тирания? Что за болезненное, наполненное страхом отвращение к политике? Отчего мать его стала такой? Кажется, он ни разу не слышал, чтобы мать пела или от души, самозабвенно смеялась. И почему церковь стала для нее всем: радостью, утешением и единственным развлечением — вплоть до того, что она и своих домашних постоянно заставляет молиться?

Дом у нее всегда в порядке, все блестит, нигде ни пылинки. Готовит она всегда очень вкусно, будь то простой фасолевый суп или круглые розовые пончики, которые она обычно печет к празднику. Белье у них всегда чистое и так выглажено, что надевать его приятно: оно похрустывает, ласкает тело, пахнет лавандой, которую мать держит в шкафу и каждый год меняет связанные ею в букетики тоненькие веточки с лиловыми головками.

— Она только для семьи и живет! Золотая женщина! — слышал не раз Андраш, как хвалят односельчане его мать, а детское сердечко, не будь он таким стыдливым, готово было слушать все новые и новые похвалы.

Однако несколько рано созревшим разумом своим он замечал не только хорошее в их семье, но и недостатки, например безответность отца. Андраш скоро почувствовал, что круг их семьи совсем не похож на тот, описанный Яношем Аранем, светлый и такой гармоничный. Скорее он похож на затемненный для показа электрического разряда кабинет физики.

Два медных шара на столе. Они поблескивают и, кажется, даже слегка покачиваются на верхушках стальных стержней, как мыльные пузыри на кончиках соломинок. В кабинете тишина, только опьяневший шмель или оса-сладкоежка бьется в ставни, потому что ведь на улице золотое время сбора винограда.