Эрне Урбан - Утренняя заря

И если он представлял свое будущее, то видел себя сидящим за пыльным, закапанным чернилами столом. Утих мировой пожар.

Сам он относился к тем редким счастливцам, которые не брались за оружие ни на той, ни на другой стороне и лишь писали заметки, юморески, вели хронику событий за неделю в редакции какого-нибудь иллюстрированного издания, стоящего «вне политики».

А когда у него выдавалось свободное время, да и настроение было подходящим, он писал любовные стихи, подбирая замысловатые рифмы.

Что же касалось будущего страны, венгров в этой бесконечной, все затягивавшейся драке, то он повторял, как приговор судьбы, строки Ади:

И все же его призвали, и он попал под приводной ремень мельничного колеса войны.

Но лишь на десять месяцев.

Он дезертировал. В хаосе отступления венгерской армии он пробирался через области Баранья и Шомодь домой на телеге. И только однажды, в одну из темных дождливых ночей, его охватили страх и неуверенность: «А что же будет потом, когда наступит мир? Найдется ли место и для меня, нужен ли я буду кому-нибудь в этом новом мире?»

Да, он бежал на телеге, в кармане у него лежало поддельное командировочное предписание, в котором говорилось, что он направляется по делам службы: перевозит радиостанцию. Промокший, промерзший до костей, он, едва не заблудившись в глуши шомодьских холмов, попросился переночевать в дом на одиноко стоявшем хуторке, хозяином которого оказался болгарин-огородник, немногословный, скрытный, но очень добрый человек.

— Вы дезертир? — задал он вопрос как бы между прочим, пока кормил лошадей.

— Что вы!.. Почему вы так думаете?

— А потому, что вы не умеете обращаться с лошадьми, вот почему…

Вот и все.

Ни сам Бицо, ни болгарин больше об этом не говорили. Болгарин пригласил Андраша ужинать. Он нарезал хлеба, выловил из громадной глиняной посудины маринованный перец, поставил жареную свинину, а потом как человек, сделавший все, что положено сделать для путешественника, забрался в угол и, прислонившись к печке, уселся на сплетенную из ивовых прутьев и покрытую циновкой лежанку.

Тут что-то щелкнуло, потом еще и еще раз, и через какое-то время послышался шум и треск.

— Ого! — воскликнул Бицо, повернувшись вместе со стулом. — Да у вас и радио есть?

— Есть. На батареях работает, — кивнул болгарин, показав на допотопный, похожий на ящик аппарат, который поблескивал своим одиноким зеленым кошачьим глазом.

И радио заговорило. Диктор говорил размеренно, делая ударение на каждом слове, чтобы было понятнее, он призывал рабочих, крестьян, солдат сплотиться, так как наступает последний, решительный момент. Сейчас, на берегах Тисы, еще можно нанести удар фашистам и их венгерским прислужникам в спину, а завтра, когда советские войска выйдут к Дунаю, будет уже поздно.

— Радио Кошута из Москвы, — удовлетворенно объяснил болгарин. — Ну, доброй ночи. Давай, господин витязь, поспим.

Но мог ли Андраш уснуть?

Мог ли уснуть этот дезертировавший из армии вольноопределяющийся унтер-офицер?

Глядя открытыми глазами в пустоту, он растянулся на лежаке; и пока свинцовый, безрадостный дождь до отупения монотонно стучал своими тончайшими барабанными палочками по крыше, Бицо думал о болгарине, который хотя и живет одиноко, как бы в ссылке, а все же знает что-то о событиях, решающих судьбу страны, знает больше, значительно больше, чем он, Бицо.

Кто надоумил его, кто научил ловить на своем ветхом, допотопном приемнике передачи радиостанции имени Кошута, чтобы услышать последние известия и узнать все достоверно? Может, он настроился на ее волну случайно?

Не важно. Суть в том, что болгарин воспользовался этой возможностью, важно, что он слушает радио, а Бицо, хотя в офицерском училище у него под руками и было несколько приемников, которые принимали радиостанции всего мира, никогда не слушал ничего, кроме музыки, и лишь впервые слышит голос из другого, нового для него мира, который стоит уже на пороге его дома.

Болгарин спал крепко, изредка всхрапывая. В лачуге стоял тяжелый запах табака, жира и пищи. Дождь пошел сильнее, капли его стали тяжелее, они так стучали по крыше, словно кто-то хлопал по ней ладонью. А Бицо лежал растерянный и бессильный. Тщетно пытался он собрать воедино рассыпанные, бесполезные обрывки собственных мыслей.

«Лишь слабый любит сам себя, а сильный несет в своем сердце любовь ко всей нации!» — эта заученная, зазубренная еще в школе истина вдруг вспыхнула в нем, заставила его вскочить на ноги.

Да, эгоизм, жизнь только в себе и для себя, копание в своих бесплотных, бесполезных устремлениях — вот причина того, что он потерял корни, стал бездельником, не знающим ни своего места, ни своего призвания. Вот причина того, что теперь, подвластный судьбе, он похож на загнанного зверя и вынужден признать, что… исключений ни для кого нет! Раз гибнет страна, надежды нет и для него. Разве может он теперь надеяться на то, что после такой катастрофы, в которую оказалась ввергнута его родина, он может рассчитывать на получение места в редакции хоть какого-нибудь паршивого журнала?

…Наконец рассвело. Утро, дождливое и туманное, он встретил лежа на ивовом лежаке болгарина. Правда, он обрел мужество, чтобы отвергнуть свое прошлое, однако, что касается будущего, он готовился скорее к смерти, к плену, но никак не к свободной жизни.

— Боитесь? Не бойтесь! — сказал болгарин, как бы угадывая мысли Бицо, пока они запрягали лошадей. — Видите? — показал он на мокрую, всю в жемчужинах росы траву перед собой. — Наступлю — гнется, отступлю — встанет. Вот и мы так. Мужайтесь, господин витязь, смелее!..

А что было дома, когда он, с трудом добравшись до него, толкнул разбухшую, покоробившуюся дверь веранды?

— Теперь за тобой очередь, отец. Наступает твой мир!

Кто знает почему, но его первыми словами были именно эти, они сами сорвались с губ вместо обычного приветствия. И потом, когда отец, удивленно посмотрев на сына, сдвинул очки на лоб, Андраш подумал, что же значат эти слова, сказанные им с иронически-горьким привкусом.

— Ты?

— Я вернулся.

— Вижу… Что же касается моего мира, то пока не стоит даже упоминать о нем.

— Это почему?

— Потому что я все равно до него не доживу. Жандармов тут что червей развелось. А в крепости сидит Вайна, нилашистский министр внутренних дел. Он приказал расклеить на всех заборах плакаты, на которых написано, что, мол, тут камня на камне не останется, а все население на Запад угонят, как только фронт дойдет до Рабы… Так что учти… А вообще-то, здравствуй. Мать в больнице лежит, увезли с тифом.