Эрне Урбан - Утренняя заря

Это злодеяние одобрил лишь один тщедушный, напоминающий гнома тип — местный точильщик, нилашист с незапамятных времен. Узкий лоб, острый нос и вытянутые губы делали его похожим на хорька.

Он стоял на стуле, принесенном из дому, чтобы лучше видеть казнь и насладиться зрелищем. Глаза его плавали в сладострастной, студенистой влаге. Большой палец правой руки он, подражая Гитлеру, засунул за ремень.

— Ну что? — крикнул он со стула. — Все в штаны наложили? Никто не хлопает?

Толпа молчала, и хотя ни одна рука не потянулась к нему, ни один кулак не поднялся вверх с угрозой, все же точильщик до смерти перепугался. Горящие ненавистью глаза местных жителей, окруживших его плотным кольцом, заставили точильщика быстро ретироваться.

— Мы еще сочтемся с тобой! — бросил ему вслед железнодорожник.

— Еще как! — поддержал железнодорожника стоящий рядом с ним крестьянин в синем фартуке. — Будет тебе еще таска, дай только русские придут.

Тут в разговор вмешался и Бицо.

— А вы не боитесь? — задал он железнодорожнику предельно глупый вопрос.

— Кого?

— А того, о ком говорите, — русских.

Железнодорожник покачал головой.

— И это спрашиваете вы? Вы, сын Бицо?!

— Как? — удивился Андраш. — Вы меня знаете?

— Только в лицо. Но папашу вашего я действительно хорошо знаю. Здесь ли он?.. Ну пусть еще немного потерпит. Несколько недель, которые остались этим мерзавцам, он сможет как-нибудь переждать, хоть на печи сидя, хоть на одной ноге стоя.

— Словом, вы их не боитесь? — спросил Бицо еще раз.

— Мы? — спросил крестьянин, окинув его внимательным взглядом с ног до головы. — А чего нам бояться? У нас ни заводов нет, ни поместий.

— А если придется бежать? Если вас всех заставят эвакуироваться с Рабы?

— Это сказки, знаете ли! — бросил железнодорожник. — Я был за Тисой, служил на станции в Бекеше, когда там проходила эвакуация. Десять, максимум пятнадцать тысяч человек — вот и все, больше им ни за какие коврижки не удалось никого с места сдвинуть. Я повторяю: со всего края за Тисой. К тому же там остался рис, больше половины всего запаса страны. Мы специально так ловчили, чтобы вагонов под него не было.

— Расходись, народ! Тут не казино, конец параду. Чего вы тут толпитесь?

Позади них шумел, расталкивая людей, взвод жандармов, потому что слово за слово — и в конце концов вокруг троих беседующих собралось уже человек двадцать — двадцать пять односельчан.

— Вы славные, смелые люди, — сказал Андраш, пожимая руку железнодорожнику. — Мы еще встретимся с вами.

С этого дня он действительно начал встречаться с хорошими людьми — товарищами по судьбе и классу.

Он завел дружбу с солдатами, которые размещались по соседству, в здании школы. У них не было ни обмундирования, ни оружия, да и еды не хватало. Андраш приносил им книги почитать, он стал их добровольным почтальоном, потому что после ежедневных обременительных учений и муштры, устраиваемых ради поддержания дисциплины, у солдат не оставалось сил, и они сидели скрючившись по углам; да и общаться с близкими им разрешалось только раз в месяц, а общение это заключалось в том, что они могли послать домой открытки, которые проходили строгую цензуру.

Завязав дружбу с солдатами, Андраш налаживал связи и с деревенскими жителями, с близкой и дальней родней, потом — с тайком появлявшимися неизвестно откуда знакомыми отца, которые были способны проехать на телеге двадцать — тридцать километров только для того, чтобы задать единственный вопрос:

— А позовут ли старых бойцов, когда сюда придут красные солдаты?

Что нового вообще или что происходит на фронте и «по ту сторону», они спрашивали редко.

Фронт в те дни проходил у самого Балатона. Задунайский край был разорван надвое танковыми заслонами, окопами, проволочными заграждениями, земляными и бетонными укреплениями. И все же кто знает, как и по каким тропинкам доходили до них свежие новости, от которых в душе расцветала надежда. Говорили, что в Дебрецене образовано правительство — новое, демократическое правительство, которое заключило с русскими соглашение о перемирии.

И что трогательнее всего (почему же он не записал всего этого полностью, чтобы навечно запомнить?!), из надежды и веры рождались легенды.

Одну из них рассказывали повсюду, в каждом селе, называя самые разные имена: мол, такой-то был в Советской Армии, но не умер, как все считали, а не вернулся он из Советской России в свое время только потому, что завел там семью.

А теперь, пожалуйста, его тянет домой и вот-вот он появится. Он якобы уже пишет об этом в письмах и просит летчика разбрасывать с самолета свое размноженное послание родственникам.

А кто этот летчик?

Да его кум! Кто же еще, кому же больше захочется передать нам, что говорит кум, а через него — что говорит нам Москва? Ведь живет-то кум там, в Москве, оттуда он и передает:

Андраш, конечно, радовался, но, радуясь, впал в другую крайность, полагая, что фронтовая буря пронесется здесь легко и будет похожа на праздник — с музыкой, с хлебом-солью. Да и не он один тогда так думал.

Так думал и протестантский священник, и молодой энтузиаст-учитель, выросший на книгах писателей-народников, и врач, получивший известия, что его семья осталась в живых в Будапеште, и нетерпеливо дожидавшийся, когда ему можно будет поехать за ней.

В вербное воскресенье вечером, когда отступавших фашистов охватила паника и остатки частей разных родов войск, почти затаптывая друг друга, обратились в бегство, они втроем решили взять белые и красные флаги, переправиться через Рабу и выйти навстречу советским войскам.

Все трое договорились, что встретятся возле часовенки на шоссе, откуда оно прямо, как стрела, разбегается до самой Рабы.

Бицо с трудом добрался до назначенного места, так как все вокруг было запружено беженцами, но возле часовенки его никто не ждал.

Село превратилось в место сборища пьяных, беснующихся людей. Корчмы, продовольственные и табачные лавки осаждались местными жителями, словно военные объекты.

По улицам, хлопая винтовочными выстрелами вместо бича, нилашисты рысью гнали скот из окрестных поместий в сторону Пецеля и Медехида.

Почтовый тракт заняли гитлеровцы. Они неслись как угорелые на машинах, моторы на которых надрывно ревели и стонали. Громадные грузовики были доверху наполнены награбленным добром.

«Неужели я опоздал?» — думал Андраш, стоя у часовенки. А пока он ждал и размышлял, вокруг сделалось тихо, жутко тихо, только со стороны главной площади села еще доносился далекий, приглушенный гул, похожий на жужжание майских жуков, посаженных в коробок. На улицах не осталось никого. Закончилась и беспорядочная, насилующая моторы машин гонка по почтовому тракту. По-видимому, село, оставшееся без хозяина, оказалось на ничейной полосе. Гитлеровское командование сдало укрепленную и сверх меры расхваленную линию Рабы без боя, без единого выстрела.