Эрне Урбан - Утренняя заря

И тут круг генератора начинает вращаться. Сначала он только шуршит, словно старухи едва переставляют ноги, шаркая в суконных тапках. А потом разбегается, набирает темп, превращается в световое колесо без спиц. «Чик-чик, трах» — вот она, молния, миниатюрная молния с зеленой гривой. Она прыгает, подергивается и выписывает шипящий зигзаг, мечась меж двух медных шаров.

Игра?

Страшно лишь с виду?

Но попробуй только дотронуться до нее, попробуй ущипнуть — тебя сразу швырнет на пол.

Когда же это было? Да за несколько дней до николина дня! Он торчал дома, сидя над каким-то сочинением, а на кухне (вот уж поистине редкое событие!) шутливо перебранивались, вспоминая свою первую встречу, его родители.

Потом, весело потирая подбородок, в комнату вошел отец.

— Ну, сынок, идет работа? — спросил он.

— Идет.

— Что пишешь-то?

— Домашнее задание.

— Покажи.

Он зашел Андрашу за спину, обнял за плечи и громко прочитал написанное в тетради:

— «Спаситель родины… наш господин, правитель Венгрии, его высокопревосходительство витязь Миклош Хорти-Надьбаньский…» — Отец дочитал только до этого места. И уже не обнимал, а крепко сжимал плечи Андраша. — Мерзавец он! Палач рабочих! Этот-то! Никакой он не спаситель родины! — прохрипел отец.

А из кухни тут же откликнулся, срываясь на визг, голос матери:

— Замолчи! Не мути мальчику мозги! Меня ты уже погубил! Не хватает еще и сына погубить!

И вулкан, обычно спящий, но готовый взорваться в любой момент, сразу же начал действовать. Он выбрасывал сажу, камни, адский пепел, пачкая еще недавно такое безупречно чистое небо семейной жизни.

Нет, в этой ожесточенной, насыщенной электричеством атмосфере скрытно тлеющих противоречий у него не хватало, да и не могло хватить, смелости задать отцу вопрос: «Что такое вы хотели совершить? Чего так ужасно, мучая и нас тоже, постоянно страшится наша мать?»

Он предпочел молчать из-за трусости, а может быть, из-за стыдливости, и, поскольку у него не было даже простой уверенности ни в чем, ему ничего не оставалось, как покорно выносить унизительные поощрения своих «доброжелателей»:

— Стань лучше своего отца, будь лучшим венгром, чем он.

Андраш был уже долговязым подростком, ходил в длинных штанах, когда однажды совершенно случайно узнал эту страшную тайну проклятий далекого прошлого.

Однажды он вместе с отцом на велосипеде возвращался домой из К., где в ту пору учился в гимназии. Они проехали чуть ли не половину области: видели богатые, ожидающие прикосновения кос хлеба, любовались голубовато-черными хвойными лесами, пахнущими густым настоем смолы. А почти перед самым домом, когда им осталось только свернуть из кривой улочки, около пожарного склада им навстречу выехал располневший коротконогий велосипедист в охотничьей шляпе.

Андраш поздоровался. Мужчина в шляпе косо глянул на него, будто бык, готовящийся боднуть, и сделал вид, что не слышал приветствия. Отец побелел и, скривив рот, выпалил:

— И ты с ним здороваешься?

— А что?

— Знаешь, кто это?

— Это Кальман Немет, старший пожарник.

— Сейчас — да. А кем он был в девятнадцатом году?

Они как раз проезжали мимо низкого, будто вросшего в землю дома. Когда-то в нем жили пастухи, которые пасли быков, коров и свиней. Хотя прошло не меньше ста лет с тех пор, его иначе как пастуший дом и не называли.

— Видишь? — показал отец на дом. — Сюда, к этой стене, как к позорному столбу, поставили нас в девятнадцатом белые офицеры. А этот убийца, твой знакомый старший пожарник, был их командиром… «Хлоп-хлоп» — они били нас куда попало. Кулаками, прикладами, плетками. И меня тоже. А ты еще с ним здороваешься!

— Папа! Да разве я знал? Откуда мне знать? Ведь… я даже не знаю, чего… чего вы тогда хотели.

— Справедливости! Правды для миллионов, сынок… Эх, все это я написал в своей тетрадке, время у меня для этого было. Думал, когда-нибудь передам эти записи в твои руки, а теперь дать-то и нечего: мать твоя ту тетрадку в огонь бросила. И наверное, правильно сделала… Россия… Вот там — да, там справедливость победила. А у нас?.. Ты учись, сынок, учись, старайся. Хоть отец твой и в тюрьме сидел, но подлым человеком никогда не был.

И он, Андраш Бицо, учился, старался изо всех сил; давал уроки ученикам, чтобы заплатить за обучение, купить себе одежду. Он много читал: романы, драмы, стихи, труды по естественным наукам, а вот газет и публицистики не читал никогда.

Мир его интересов сделался очень узким, и даже позднее, будучи уже студентом, он так и не смог расширить свой кругозор. Этакая возвышенная душа, он вместо грешной земли, вместо действительности витал где-то в облаках. И понадобились долгие годы, чтобы он наконец заметил: он по сути дела предается духовному сладострастию, ищет в книгах не смысл жизни, а лишь грезы, упоение чужими переживаниями.

Когда же его охватило отвращение ко всему и он уже не испытывал удовлетворения от книг, то с головой окунулся «в действительность» — так Андраш называл свои дешевые кутежи, заполненные пьянством, женщинами и цыганской музыкой.

Он жил, как мог. Репетиторствуя, воспитывая ребят, он сам доставлял себе маленькие радости: снимал комнатку с отдельным входом, питался в харчевне, позволял себе выкурить пачку сигарет в день.

«Лишенный корней!» — вынес он сам себе определение, вычитанное им из модных французских романов, и на деле это служило для него не только оправданием и самоуспокоением, но и своеобразным бегством от самого себя.

Это было бегство от признания той истины, что характер и труд играют большую роль и что его лень и бесхребетность являются виною тому, что сам он находится в состоянии застоя, в своеобразном мещанском прозябании. Да, первая причина коренится в нем самом и лишь вторая — в неблагоприятных обстоятельствах, в которых он живет.

Он ссылался на свои моральные принципы и сваливал всю вину на врожденные склонности души. Как откровенное, самокритичное признание он писал:

А мир уже пылал, трещал по всем швам. Его сверстники и сокурсники один за другим получали призывные повестки, сам же он избегал призыва обманом, постоянно меняя квартиры.

Но почему?

Разве он восстал против войны? Считал ее несправедливой? Может быть, он, воскликнув: «Хватит командовать мною!», хотел выступить против тех, кто бросил цвет нации как пушечное мясо в пучину бойни?

Вовсе нет.

Причина, по которой он в течение нескольких лет, до самой осени 1943 года, успешно скрывался от мобилизации, заключалась просто в его отвращении к казарме. Сама мысль о том, что он должен вставать и ложиться по приказу, что его могут вновь и вновь безнаказанно унижать, бросала его в холодный пот. И он жадно, нервно, как картежник, вчитывался в газеты, пытаясь разобраться в положении на фронте. Есть ли у него еще шанс, вновь сменив квартиру, окончательно избежать призыва?