Эрне Урбан - Утренняя заря

И Андраш побежал.

— Надо сообщить! Надо сообщить русским! — задыхаясь, твердил он на бегу, боясь, а вдруг не найдется там, за Рабой, переводчика, когда он наткнется на разведчиков Советской Армии.

Но едва он добежал до больницы, как раздались три взрыва подряд. В воздух взлетели два моста через Рабу и сахарный завод. И, словно ожидая этого сигнала, из-за крепости с грохотом вынырнула танковая колонна полка СС. Как бы принюхиваясь, опасаясь пушечных выстрелов из-за угла, танки втиснулись в улочки, тянущиеся параллельно Рабе.

И еще не успел развеяться дым, оставленный танками, еще не стих их скрежет и лязг, как пошли грузовики. Десять, двадцать, тридцать… целая колонна. Из кузовов машин, бренча оружием и ругаясь, посыпались жандармы и эсэсовцы, машины прямо-таки извергали их из себя.

Андраш снова побежал, пригнувшись, втянув голову в плечи, только теперь уже не в сторону реки, а домой.

Танки открыли огонь из пушек.

И сразу же им ответили «катюши», стоявшие на огневых позициях, на холме Кальвария. Вскоре к этому «концерту» добавился гнетущий гул: стая идущих бок о бок толстых, брюхастых шмелей-бомбардировщиков появилась на нежном красновато-желтом мартовском небе.

И в тот же миг растворилась наивная фантазия Андраша о быстром и безболезненном освобождении его родного села.

Горели склады, которые гитлеровцы подожгли при отступлении. Густые черные клубы дыма поднимались к небу. Сотни центнеров муки, жира, сахара, масла, соли, да и кто мог подсчитать, сколько разного добра сгорело в том огне?!

В винном подвале бочки с оторванными кранами извергали из продырявленных пулями боков вино. Трое нилашистов, сидя в большом свином корыте, плавали в нем по погребу, залитому вином. Перепившись до чертиков, они в конце концов утонули в вине.

Обезумевшие, что-то орущие эсэсовцы забрались кто в подвалы, кто на чердаки и, не обращая внимания на мирных жителей, из своих укрытий расстреливали последние патроны, какие у них еще остались.

А когда русские перешли в наступление, когда первая волна советских солдат около полуночи переправилась через Рабу, жителей села охватил страх.

Страх охватил даже тех, кто не только говорил, но и хорошо знал, что несет с собою крах старого мира, какие изменения он вызовет.

Боец, поднимаясь в атаку, идет не на парад, он ежесекундно рискует собственной жизнью. Лицо его перепачкано землей и пороховым нагаром, по телу течет пот, голос, когда он кричит, охрипший и грубый. Откуда ему знать, в каком убежище спрятался эсэсовец, с какого чердака целится в него жандарм? С какой же стати быть ему приветливым сейчас, с какой стати открывать сердце для дружбы с людьми, которых он совершенно не знает, когда в руках у него винтовка, а не букет цветов?

Знают ли это, понимают ли это испуганные до смерти, просидевшие всю ночь в погребах жители села?

Завтра, послезавтра, чуть позже, когда пройдет время, они постепенно все поймут, тогда сегодняшний ужас уже не будет так пугать их, а превратится в воспоминание.

Но что произойдет до тех пор?..

Мучительно, так и не заснув, проходил Андраш всю ночь взад и вперед, охваченный чувством вины за себя и за ему подобных, и это чувство лишь на краткие мгновения уступало место радости.

Наконец наступил рассвет, сумерки начали постепенно таять, и он увидел на окраине села, возле железнодорожной насыпи, солдат в серых шинелях. Солдаты наступали цепью.

— Отец! Смотри-ка! — вскрикнул он.

— Наконец-то!.. — Старик Бицо заплакал и, чтобы не упасть, схватился рукой за забор.

Да, на вопрос Кесеи: «Тебе разве нечего нам сказать?» — Андрашу надо было рассказать очень многое, чтобы наконец спало, растаяло щемящее душу чувство, рожденное самообвинениями, собственным малодушием и неуверенностью, которое заставляло его вместо безусловного принятия появившегося на свет неделю назад в грохоте орудии нового мира лишь молча переносить его.

Так почему же, спрашивается, он не объяснил все как следует? Почему вместо подробного объяснения, которого от него ждали, он ответил одной нескладной, хотя и откровенной, фразой: «Всю жизнь я был удачлив, товарищ Кесеи».

Дело в том, что Андраш чувствовал себя здесь гостем, так сказать, «чуждым элементом», которого терпят на встрече старых бойцов лишь из уважения к его отцу или из простой любезности.

Наверное, больше всего привела Андраша в замешательство та откровенность, с которой представлялись Кесеи собравшиеся товарищи.

Он увидел в этом некий ритуал, совершенно незнакомый ему и скорее отталкивающий, чем привлекательный, который проявлялся и в том, что, разговаривая, все обращались друг к другу на «ты», и в том порядке, в котором они просили и получали слово, и в обращениях такого рода, как «выступайте», «спрашивайте, товарищи, если что не ясно».

Андраш хотя и смущенно, исподлобья, но следил за собравшимися, не упуская ни одного слова, ни одного движения, и заметил, что старики произносили эти слова с радостью и надеждой, как единомышленники. Этим они как бы подтверждали, что, хотя физически они и измучены, хотя с августа 1919 года вся их жизнь была сущим адом, в душе они остались прежними, а раз товарищ из Будапешта послал за ними, то, значит, они этого достойны…

— Понятно… Значит, удачлив, говоришь, был, — первым нарушил мучительную тишину Кесеи. Он улыбнулся себе в усы как человек, видящий Андраша насквозь и жалеющий его, но все же относящийся с презрением к его гордости, которая, собственно, прикрывала лишь беспомощность. — Можно ведать тебе вопрос? — спросил он вежливо.

— Пожалуйста! — ответил за сына старый Бицо, давая понять этим, что тоже не собирается отступать.

— Объясни нам, в чем суть этой твоей «удачи»?

— В том, что я остался жив и что относительно, если учесть обстоятельства, руки мои ничем не замараны.

— То есть тебе повезло, можно сказать, но это еще не удача. Беду просто пронесло мимо, а не сам ты выплыл. А это большая разница.

— Однако извини, товарищ Кесеи, — заговорил вместо сына старик Бицо. — Кому нужны эти придирки? Не сам ли ты сказал вчера, что и мы не родились коммунистами? Тогда в чем же дело? Ты испытываешь Андраша, а может, и не веришь ему?

— А имею ли я основания верить? — Кесеи бросил на старика косой взгляд. — Доверие оправдано, когда знаешь, что творится в душе каждого. А сын твой все время молчит или же в лучшем случае удостаивает нас своими вопросами…

Бицо признал про себя справедливость этого скоропалительного и беспощадного вывода, но в то же время он обиделся, более того, почувствовал себя оскорбленным. По какому праву, от чьего имени напоминает ему об ответственности этот Кесеи, этот неожиданно свалившийся сюда посланец? И больше всего задевало Бицо вот что: почему Кесеи его презирает, почему играет с ним в кошки-мышки при других? Не просителем, не за теплым местечком пришел он сюда, не затем, чтобы благодаря своему отцу пронюхать, какие привилегии сможет здесь получить. Прав ли Кесеи? Прав ли, говоря, что это не была удача, что ему просто повезло, поскольку удача предполагает наличие воли, борьбы? Ну и что?! Он не собирается просто так, с бухты-барахты выкладывать на людях самые сокровенные, самые мучительные свои мысли, каких бы ошибок он в жизни ни совершал… Если он не нужен, если он лишний, то может и уйти. Ни Кесеи, ни кому-либо другому Андраш не позволит жалеть себя, ему такая жалость ни к чему…