Эрне Урбан - Утренняя заря

Андраш хотел было уже уйти, когда вдруг встал дядя Гач и, размеренно укладывая слово к слову, как мозаику, начал говорить;.

— Товарищ Кесеи! То, что ты сказал о доверии, — правда. Но только в общем, если не учитывать ничего другого. Чтобы далеко за примером не ходить, возьмем тебя. Вот ты к нам приехал. Знаем ли мы тебя? Не знаем! А смотри-ка, мы все же тебе доверяем. А почему? Может, потому, что кое-кто из нас уже слышал о тебе? И поэтому тоже. Но прежде всего потому, что мы уважаем и признаем тот мандат, с которым ты приехал из Центра, от будапештских товарищей. Было бы правильно, если бы и ты считался с нашим мнением. Мы, старики, за Андраша Бицо ручаемся.

— Правильно! — поддакнул ему Такач.

— Настолько правильно, — воскликнул Кутрович, — что и слов на это тратить не надобно!

— Конечно, не надобно, — тихо подтвердил дядя Ходас, растирая парализованное, с трудом сгибающееся колено. — Ведь Андраш — он же не только наш сын, он же человек-то грамотный… Такой, каким был покойный Деже Энцбрудер в девятнадцатом году. Не знаю, кто как его помнит, но мы ему сначала не очень верили, считали не нашим человеком, из господ. А ведь он вернулся из России, где прошел школу революции. Так-то оно так, но он был сыном учителя и сам учителем работал, учился на артиста, на органиста. Когда приезжал домой на каникулы, то садился на место своего отца к органу — и тогда даже лютеране, даже евреи останавливались возле церкви, чтобы только послушать, как он играет… Он был несгибаемым, стопроцентным товарищем, разве не так, а? Воистину железный человек… Его признали и уважали как руководителя, как комиссара во многих местах: в Шпроне, Чепреге, Капуваре, Чорне, и только после этого стали его почитать и на родной земле… Он этого вполне заслуживал… Он был первым, на кого обрушилась офицерская месть. Его убили жандармы, расправились с ним на краю кукурузного поля, и до сих пор мы даже не знаем, где покоится его прах… А ведь, как я уже сказал, он тоже был человеком грамотным… Он хорошо знал, в чем заключается его долг, знал до самой гибели…

Старик Ходас замолчал и посмотрел на Бицо, посмотрел одобряюще, словно хотел сказать: «Ну чего ты ерепенишься? Чего злишься? Начинать всегда трудно. Со временем и ты станешь, сынок, совсем нашим, и душой и телом».

И тут Андрашу вдруг стало стыдно, и он низко опустил голову. Стыд этот был рожден тем безусловным, сочувственным доверием, которым одарили его старики.

Чем он заслужил это доверие?

Будет ли он когда-нибудь достойным того, что дядя Ходас как аргумент привел в его пользу пример Деже Энцбрудера? Если и не сейчас, то когда-нибудь в будущем…

Имя это он хорошо знал, знал и саблю — саблю прапорщика Энцбрудера, единственную реликвию, оставшуюся от него. Его друг Лаци, племянник Деже, иногда доставал ее из шкафа, который стоял в углу чулана в учительской квартире. С трепетом в сердце, дрожа от страха, они брали ее, потому что тяжелая кавалерийская сабля с массивной рукояткой была запретной вещью, трогать которую было нельзя, а дверь шкафа так высохла и растрескалась, что жалобно стонала и скрипела, когда ее открывали.

Заходящее солнце, пробившееся сквозь листву деревьев, набросило на ставни тончайшие золотистые занавеси. Из шкафа на ребят, едва они открыли дверцу, пахнуло пылью и затхлостью. Схватившись один за рукоять, а другой — за ножны, они тянули и дергали саблю, словно пытаясь пилить ею воздух, до тех пор, пока покрытый ржавчиной, застрявший клинок не вырвался на свет, издав резкий, звенящий звук.

Для их детских игр, чтобы колоть и рубить ею, сабля явно не подходила. У них просто не хватило сил держать ее, и сабля, воткнувшись в пол, закачалась. И каждый раз, когда они общими усилиями, встав друг за другом, пытались поднять ее и подержать, сабля падала и, качаясь, втыкалась в половицу.

Почему же, спрашивается, они снова и снова доставали ее из шкафа?

Да потому, что Деже Энцбрудер был для них героем, как им рассказывали, и они воображали, что ржавчина и красновато-коричневые пятна на лезвии клинка не что иное, как кровь врагов.

Позднее они, разумеется, узнали правду, которая состояла в том, что дядя Лаци — краснолицый, седой как лунь «дядя директор» — был уязвленным, нелюдимым человеком, интересующимся лишь пчелами. Но узнали они это из разных источников, каждый сам по себе, и не говорили об этом…

И вот теперь, через столько лет, снова всплыло имя Деже Энцбрудера. Железный человек, стопроцентный товарищ — так уважительно говорил о нем дядя Ходас, приводя его как пример верности идее и товарищам.

Андраш все понимал. Он чувствовал ответственность примера и оказанного ему доверия. Ему было ясно, зачем его сюда позвали и чего ждут от него, от грамотного человека, старики.

Но что скажет на все это Кесеи?

Снимет ли он в конце концов со своего лица эту холодную, самоуверенную улыбку, с которой смотрит не только на него, но и на стариков? Это потому, что они думают, будто можно продолжить дело с той точки, на которой оно остановилось в девятнадцатом году, и еще потому, что Кесеи понимает: хотя они уважают его, «человека из Центра», хотя они жадно ловят его слова, но все же если почувствуют необходимость, то мигом призовут к ответу и поправят…

Что же он сказал?

Сначала — ничего, только кивнул головой и снова записал что-то в книжку, в эту потертую записную книжку с завернувшимися углами, своим крохотным, едва умещавшимся в руках карандашиком. А потом, положив записную книжку на колени, сказал:

— Мы действительно должны полагаться на нашу интеллигенцию, и мы, товарищи, рассчитываем на нее. Только, — и тут он хлопнул записной книжкой себя по колену, — одни требования можно предъявить к грамотному человеку, если он член партии, и другие — если он только сочувствующий или беспартийный. Я хотел бы видеть в Андраше Бицо члена партии. А это значит — бойца, а не конторского служащего. Конечно, если и он того хочет. Ваше слово, поручительство за него поможет мне, да, думаю, и ему. Это залог, гарантия того, что мы можем смотреть на него как на нашего единомышленника. Так?

— Правильно!

— Вот это разговор!

— Мы согласны, товарищ Кесеи!

— Ну а ты, сынок, — сказал старик Бицо, — ты-то что думаешь? Согласен?

— Я думаю, — Бицо посмотрел ему прямо в глаза, — выстоять… Чтобы вы во мне не разочаровались.

— Быть по сему, сынок.

Они пожали друг другу руки, чего никогда до сих пор не делали, они даже обнялись бы, но тут встал Кесеи, попросил тишины и мощным решительным голосом сказал:

— Товарищи! Пришло время приступить к работе. Но уже не в качестве участников встречи, а как Н-ская организация Коммунистической партии Венгрии. От имени ЦК и от вашего имени я объявляю ее созданной…