Эрне Урбан - Утренняя заря

— Не говори! — не сдавался Дьере. — Если мы этого не слышали, это еще не значит, что его не было. Было. Вчера. В большой корчме. Шебе, тот самый, бывший унтер, говорил: «Слушайте, люди, земля не картошка, в рюкзаке не унесешь. Здесь она! Напрасно пахал ее крест-накрест трактор, межевые столбы можно обратно вбить».

— Шебе так говорил?

— Он самый. А еще говорил, что с земли без кооператива можно собрать куда больше, в особенности если этого захочет венгерский бог.

Что на это мог возразить Форгач? Сторожа — все взрослые люди и хорошие работники — стояли на своих постах, но ни один из них не видел никаких посторонних людей, тем более подозрительных. Зато отсутствие на полевых работах сторожей сразу сказалось. Двенадцать мужчин, особенно если среди них есть возчики и трактористы, — большая сила, да еще во время осенних полевых работ! Форгач решил, нравится это Палчи Дьере или нет, снять всех сторожей, кроме тех, кто стоял у зернохранилища.

Вскоре Форгач узнал, что в Бибицкоцого стреляли и все кулаки оттуда ринулись в село. Немного позже сообщили, что они захватили сельсовет, все там бьют, ломают, развели такой огонь, что хоть свиней пали. И вожак у них есть — вернулся Машат и вечером, на заходе солнца, взбунтовал весь Бибицкоцого… По радио слышится похоронная музыка — значит, опять будут передавать воззвания. Так и есть: выступает Имре Надь и от имени «миллионов венгерского народа и по их нерушимой воле» объявляет Венгерскую Народную Республику нейтральной…

Форгач за последние десять дней второй раз удивился и забеспокоился. Ему стало ясно, что произошел окончательный, непоправимый поворот, может быть, даже предательство. Он не столько понял это из объявления нейтралитета, сколько почувствовал, когда услышал одно незначительное короткое слово. После душераздирающей музыкальной пьесы диктор сообщил «дорогим слушателям», что, так как все новые и новые советские воинские части переходят венгерскую границу в районе Захони и направляются в глубь страны, Имре Надь, как премьер-министр и министр иностранных дел, пригласил к себе советского посла господина такого-то в Будапеште для дачи объяснений.

Именно это короткое слово «господин» [32] По-венгерски слово «господин» (úr) состоит всего из двух букв. — Прим. ред. и было тем незначительным штрихом, который до такой степени вывел из себя Форгача, что он продолжал слушать радио, сжав кулаки.

— К черту их! — вскипел он. — До сих пор все, даже господь бог, были в Венгрии товарищами, а теперь советский товарищ посол вдруг стал господином!

Форгач позвал Дьере, ему хотелось услышать от секретаря партийной организации, что он, Леринц Форгач, преувеличивает, что ему только кажется, будто отвратительное словечко «господин», произнесенное с особой интонацией, вызывает в нем воспоминания о войне и сердце его начинает ныть, как во время войны. Но Дьере куда-то пропал.

Маргит, секретарь кооператива, до ушей измазанная чернилами, печатала в соседней комнате список для раздачи сахара и очень удивилась тому, что Форгач ищет Дьере.

— Его нет. — Она устало отбросила назад непокорную прядь волос. — Уехал на сахарный завод, вы же сами послали его туда, дядюшка Леринц.

— Ах да! — вспомнил Форгач. Шоферы говорили, что завод бастует, сахару больше не выдают, поэтому-то он и послал Дьере в П. — Ну а ты? — для сохранения своего престижа он набросился на девушку. — Ты что здесь околачиваешься? Чего копаешься? Уже девять часов! Как ты пойдешь одна домой?

— А я пойду не одна, — засмеялась девушка. — У меня есть даже трое провожатых. Парни. Они ждут в читальне, пока я освобожусь.

— Ладно. Только будь осторожна.

Форгач закрыл дверь и задумался; он чувствовал, что если не поделится своими сомнениями с кем-нибудь из ответственных товарищей, то сойдет с ума, неопределенность убьет его. Он схватил телефонную трубку и стал так крутить ручку, что чуть не сломал ее. Услышав наконец сонный, но все-таки наглый женский голос, он бросил:

— Междугородная! Соедините меня с районным комитетом партии. По срочному тарифу!

— Сейчас? — зевнула в трубку телефонистка. — Не могу. После девяти часов вечера междугородная не работает ни по простому, ни по срочному тарифу.

— Должна работать! — настаивал Форгач, забывая в своем беспокойстве, что на свете существуют такие выражения, как «пожалуйста» или «будьте добры».

И телефон заработал. Правда, мытарства Форгача на этом не кончились, линию он получил, но ему пришлось еще выдержать далеко не дружелюбный разговор с дежурной районной телефонной станции в П.

— Партийный комитет? — удивилась она. — Такого уже не существует, не шутите, пожалуйста.

Форгач хотел выругаться, но сдержался и настаивал до тех пор, пока телефонистка не сдалась:

— Ладно, включаю. Говорите.

В трубке раздались визжание, треск, какой-то странный звук, словно алмазом резали стекло. Потом послышался глухой бас:

— Алло! Кто говорит?

— Наконец-то! — обрадовался Форгач. — Это я, Леринц Форгач, из М. С кем я говорю, товарищ?

— Това-а-арищ? — Бас удивленно и протяжно повторил это слово и рассмеялся. — Ребята! Эй, внимание! — Он прикрыл рукой телефонную трубку. — Какой-то буйвол, проспавший целую неделю, ищет своих товарищей. Что ему ответить?

Послышались шум, смех, хлопанье пробок, какой-то стук, словно на другом конце провода чем-то ударили о телефонную трубку.

— Ты дурак! — забубнил бас. — Слышал? Это я с тобой чокнулся, пью за твое здоровье. Живи, процветай и смотри не подохни, скотина, а то кого же мы будем тогда вешать? Ну, хватит! Ты мне надоел. Катись к чертовой матери!..

Наступило долгое, тяжелое молчание. Сердце стучало, как молот, и каждый удар отзывался в мозгу Форгача.

— Вы кончили? — послышался голос дежурной телефонистки в П.

— Что? — Форгач с благодарностью ухватился за соломинку, которую для него сейчас представлял этот смертельно скучающий, безразличный голос. — Да, кончил. То есть… не совсем, вызовите мне еще один номер, семнадцать-семнадцать, если возможно. Прошу вас.

— Попробую.

Этот номер домашнего телефона товарища Мороца, второго секретаря районного комитета партии, вот уже больше трех лет, с февраля 1953 года, на всю жизнь запечатлелся в памяти Форгача. Было это во время увлечения массовой коллективизацией, когда буквально каждый час приходилось сообщать, сколько человек вступило в кооператив и на сколько хольдов увеличились его земли, а шли в то время в товарищество большей частью бедняки. Этим номером телефона Форгач с тех пор не пользовался. Оно и понятно, потому что с товарищем Мороцем, кроме взаимного уважения, Форгача не связывали никакие дружеские отношения, так как Мороц отличался резкостью и непреклонностью, доходившей до бездушия. Эти его качества теперь, когда мир, как представлялось Форгачу, напоминал бочку с выбитым дном, можно было считать добродетелью. Может быть, именно поэтому, а совсем не случайно Форгач подумал о Мороце.