Эрне Урбан - Утренняя заря

— А не то?.. — как будто безразлично, даже не поднимая глаз, спросил Форгач.

— А не то, — закричал, перебивая председателя, Холло, — получишь по зубам, черт возьми! Что ты воображаешь? Господин председатель с тобой любезен, обходителен, а ты еще грубишь…

— Прошу вас! Прошу! — подскочил на месте Машат. — Об угрозах надо забыть! Угрозы и террор — это не наш метод, гражданин Холло! — Затем, обратившись к Форгачу, так же любезно продолжал: — Насколько я понимаю, вы желаете упорствовать, отвечаете с оговорками. Почему? Исходя из каких соображений, разрешите вас спросить?

— Потому что, — отчеканивая каждое слово, ответил Форгач, — хоть убейте меня, а я не признаю вас за власть!

— Невероятно! — Машат всплеснул руками и откинулся на спинку стула. — Знаете, кто вы? Вы здесь сидите и дуетесь, как индюк, а ведь вы, я бы сказал, яркий, вопиющий пример расхождения между теорией и практикой! Посмотрите на него… Вы член партии? Коммунист?

— Вы сами произнесли это слово.

— Стало быть, так! Но какой коммунист? Не обижайтесь, но, по-моему, вы… самонадеянный, наглый, оторвавшийся от народа… коммунист. А почему это произошло? Мне известно, а если я ошибаюсь, поправьте меня, что коммунисты, настоящие коммунисты — все демократы. Воля народа для них закон, наипервейшая заповедь. А вы?.. Для вас она ничто, ни к чему не обязывающее пожелание. Вы считаете, что национальному совету до этого нет дела? Ошибаетесь, гражданин Форгач. Нравится вам это или нет, но мы находимся здесь по воле народа! Отвечая нам, вы отвечаете народу, а упорствуя, вы… Недостойно нашего дела, чтобы я оказывал на вас хоть малейшее давление. Лучше я подожду. Даю вам три минуты на размышление, надеюсь, этого достаточно.

Только теперь Форгач поднял голову и с невозмутимым спокойствием и упорством стал рассматривать членов национального совета по одному, как будто не его только что пытался унизить Машат своими пропитанными медом, но полными острых шипов словами.

Слева от Машата сидел Ференц Лютц, бухгалтер государственного хозяйства в К., белобрысый костлявый человек, лет сорока, с прилизанными волосами и мутно-голубыми выпученными глазами, с крючковатым, ястребиным носом и болезненно желтой сухой кожей, такой тонкой, что под ней отчетливо вырисовывались мышцы и сухожилия.

Раньше Лютц неоднократно обращался к Форгачу: он хотел получить место бухгалтера в кооперативе имени Дожа. Сначала он показался Форгачу симпатичным, и председатель, возможно, помог бы ему устроиться, если бы «товарищ» Лютц умел лучше притворяться и не вылезал вперед со своим подхалимством. Теперь понятно, что скрывалось под этой ложной скромностью. Перед Форгачем красовался обер-лейтенант артиллерии. Китель его, правда, выцвел и был изрядно попорчен молью, золотые нашивки покрылись пятнами, но зато на груди у него блестели ордена — золотая медаль и немецкий крест, — сияющие, натертые до блеска!

Что же вы думаете: теперь господин обер-лейтенант смотрит на Форгача со злорадством? Насмехается над ним? Отнюдь. Ему даже смотреть в его сторону противно. Он старается не замечать Форгача; он не хочет вспоминать то время, когда ему приходилось заискивать перед хитрым мужиком Леринцем Форгачем, — это позорное пятно в жизни хортистского офицера.

Рядом с Лютцем поставил локти на стол шофер государственной автотранспортной конторы Шандор Балико, маленький, приземистый, похожий на набитый мешок человек, с колючими, торчащими щеточкой волосами и редкими, коротко подстриженными усиками. На груди и на форменной фуражке его по кокарде: одна шириной с ладонь, как у рекрутов, другая более скромная, величиной с пуговицу. А во рту сигара, толстая, дорогая сигара, которую он то мусолит оттопыренными губами, то прикусывает.

Форгач знал Балико, но встречался с ним не более двух раз. Речь шла тогда о ветряном двигателе, который этот так называемый механик, поселившийся в М., откуда была родом его жена, хотел смастерить из разных запасных частей, находившихся среди инвентаря Дори, и впоследствии эксплуатировать этот двигатель на паях с кооперативом. Но сделка не состоялась, кооператив не захотел связываться с подозрительным человеком и отремонтировал ветряной двигатель своими силами. Оставшийся ни при чем Балико поступил шофером в автотранспортную контору.

Рядом с Балико, поскрипывая стулом, сидел Карой Пап, мелкий хозяин из Питерсега, вечный ходатай по всяким сельским делам. Он не отрываясь смотрел на Форгача. Ростом этот член национального совета был так мал, что в военном строю мог стоять только на левом фланге, и то поднявшись на цыпочки, но по силе и выносливости был подобен пружине из хорошо закаленной, вороненой стали. Он считался образцовым хозяином: у него во дворе стояло много разных сельскохозяйственных машин. Он и в кооперативе постарался бы устроиться на самую выгодную работу, да так, чтобы за него все делали машины. Но уполномоченный райкома Мороц запретил создавать в Питерсеге отдельный кооператив, и Карой Пап остался ни с чем. А когда крестьяне, вынужденные вступить в кооператив имени Дожа, обвинили Папа в том, что он только для видимости агитировал их за создание своего кооператива, Карой Пап в сердцах бросил оземь свою шляпу и, топча ее, поклялся, что в кооперативе имени Дожа он даже рта не раскроет. Он сдержал свое слово: и на работе, и на собраниях вел себя как человек, не умеющий считать даже до десяти. Когда же, по милости божьей, все жители Питерсега вышли из кооператива и опять стали единоличниками, Пап ожил и снова обрел свою прежнюю хватку. Он судился, спорил, составлял бесконечные протоколы, обивал пороги учреждений, досаждая всем жалобами по поводу раздела земли, инвентаря и скота между кооперативом имени Дожа и Питерсегом. Но Форгач даже во сне не мог себе представить, что Пап окажется на одном возу с Машатом и его компанией, а он, Форгач, будет стоять перед ними, как захваченный в плен враг.

Естественно, что Пап, который до исступления спорил с кооперативом, теперь испытывает чувство удовлетворения. На лице его играет довольная улыбка: как бы там ни было, теперь в тисках не Питерсег, а кооператив имени Дожа в лице своего председателя.

«Смейся, смейся!» — думал Форгач. — Недаром старики говорят: «Не ешь черешни из одного блюда с господами, они начнут стрелять в тебя косточками…» И Форгач, видя злорадство Папа, перевел взгляд на другой конец стола. Кроме Холло и его снохи Тэрки там восседал еще Михай Вегше.

Это был высокий и толстый — он весил не меньше центнера — старик лет за семьдесят, сохранивший хорошее зрение и зубы. Его широкое, жирное лицо было красно, словно от мороза; в особенности выделялся на нем подозрительно сизый грушевидный нос. Необычными казались его закрученные в струнку усы. На животе у него висела массивная двойная золотая цепь, продетая в жилет. Таких усов и такой цепи никто не носил уже много лет. И раньше, во времена законно установленных судов, он, этот судья, не считался выдающейся личностью в окружении Машата и был, как о нем говорили крестьяне, тише воды, ниже травы. Даже в корчму, как утверждали злые языки, он входил, постучавшись и сняв шляпу. Его мозг был покрыт толстым слоем жира. Оно и понятно: сколько было съедено и выпито за всю его долгую жизнь! На что годился этот бывший человек, этот распухший от вина старик?! В лучшем случае — для представительства или, как теперь говорят, для «репрезентации». Даже сливки сельского общества и те не принимали его всерьез, разве что старухи до сих пор считали Вегше красивым и представительным мужчиной.