Эрне Урбан - Утренняя заря

Форгач сам удивился, когда заметил, что высказывает свои мысли вслух, продолжая разговор, начатый Папом.

— Здесь речь о другом, — пробормотал он. — Совсем о другом.

Машат, чтобы заставить присутствующих как можно скорее забыть неприятные минуты «внутренней войны», тотчас же отозвался:

— Что такое? Что вы там бормочете? В чем дело?

— А в том, господин мой, — Форгач бесстрастно посмотрел на него, как бы желая просто поддержать беседу, — что все вы, каждый в отдельности, правы.

— Значит… значит?

— Я понимаю это так, — перебил его Форгач, — что независимо от кооператива Дожа вы все, каждый со своей точки зрения, правы.

— Этого… этого я не понимаю.

— В том-то и беда, видите ли, господин председатель, что мы с вами никогда, даже если это касается погоды, не поймем друг друга. Что я могу сказать о всей вашей компании, за исключением Кароя Папа? Жили вы в прежнее время хорошо, как сыр в масле катались, а мы лямку тянули, в адских мучениях жили. Плакали вы тогда вместе с нами? Скрипели вместе с нами зубами? Конечно нет! А когда ваши дела стали плохи, хоть их даже отдаленно нельзя сравнивать с нашей беспросветной нищетой в прошлом, то вы хотели, чтобы мы по глупости и себе во вред плакали вместе с вами, с теми, от которых даже простое человеческое слово мы слышали только как плату за поденную работу!..

— Врешь! — прервала Форгача пунцово-красная от злости Тэрка, смотря на него широко раскрытыми глазами. Она даже бросила карандаш, отодвинула от себя листы протокола и, кусая губы, едва сдерживая слезы, повторила: — Врешь! Я… я знаю, я каждый день мыла ваших грязных, вшивых, покрытых коростой ребят. В яслях. В монастырских яслях. И молоко разливала, которое они бесплатно получали. Тридцать, даже сорок литров молока в день для ваших щенков разливала. И рождественскую елку мы им устраивали, а на елке подарки развешивали — яблоки, орехи, апельсины. Как же они отблагодарили за то, что всегда видели от нас только добро? Распустили орден, наш святой орден, а землю забрали в кооператив. Вот она, их благодарность!

Форгач не знал, что лучше: притвориться глухим или вступить в спор? Нельзя отрицать, он никогда не был особенно высокого мнения о женщинах и, хотя часто получал за это головомойки, от своего убеждения не отказывался, считая, что все бабы упрямы и придирчивы. Даже на лилии они найдут пятна. Так и Тэрка. То, что могло ее касаться, пропустила мимо ушей, а когда заговорили о других, сразу вмешалась. Наконец Форгач нашелся и так отпарировал, что у всех зазвенело в ушах.

— Уж если мы заговорили о благодарности, — сказал он, — то вам, барынька, и вовсе жаловаться не приходится, потому что вы от демократии ничего, кроме хорошего, не получили. А получили вы в мужья такого здоровенного парня, какого никогда в монастыре и не увидели бы.

— Свинья! — закричал Золтан, топая ногами и сжимая кулаки за спиной у Форгача.

Золтан до сих пор скучал, почти ничего не понимая в «идейном споре», и считал все эти пререкания бесцельной и бессмысленной тратой времени, а иногда даже стыдился, что после блестящего выступления его «старик» так быстро обмяк и уже не принимал участия в игре, И кого же он не может осилить? Безоружного, втоптанного в грязь, ничтожного мужика! А ведь отец так хорошо начал… Золтан был им так горд, что уже почти простил его вечную трусость.

Это затянувшееся представление было для него скучным, как долгая обедня. Он начал смотреть на Тэрку, единственную, как ему казалось, стоящую личность во всей этой компании. Сначала он посматривал на нее украдкой, одним глазом, стесняясь присутствия ее мужа — Винце Холло. Но потом, когда заметил, что Тэрка тоже на него поглядывает и что ее пышная грудь, вздымаясь, еще больше натягивает пуловер, кровь ударила ему в голову. Он понял, что Тэрка с ним заигрывает, и с этого момента решил заставить ее смотреть на себя как можно чаще и дольше. Поэтому-то, услышав двусмысленную шутку Форгача, он крикнул ему: «Свинья!»

Золтан не только кричал, но и топал ногами, желая показать себя мужчиной, он, может быть, и ударил бы обидчика, но муж Тэрки опередил его.

Кто бы мог подумать, что этот неповоротливый, преждевременно растолстевший, мясистый колосс мог так быстро вскочить с места, зарычать, броситься сзади на Форгача и одним ударом выбить из-под него стул. Затем он кинулся на председателя кооператива, дал ему пинок ногой в лопатку, схватил левой рукой за грудки, приподнял его и дал здоровенную затрещину.

— Ты падаль! — задохнулся он. — Все еще издеваешься? Однажды я уже всыпал тебе… Помнишь? Подкараулил я тебя, но тогда это были только цветочки, детские ласки. А теперь…

И он поднял для удара правую руку, но она сейчас же бессильно повисла. Маленький, быстрый Карой Пап бросился на него и одним ударом, как молотом, стукнул Винце по предплечью.

— Отпусти! — крикнул он.

Почти одновременно заорал и старый Холло:

— Не дури! Ты что, взбесился? Назад, Винце!

Младший Холло фыркнул, оттолкнул от себя Форгача и так посмотрел на маленького Кароя Папа с высоты своего огромного роста, как если бы тот был не человеком, а злой собачонкой, ухватившей его за щиколотку.

— Не горячись! — сказал он Папу. — Чего так загорелся? Агитация «товарища председателя» подействовала?

— Я с тобой, — смерил его взглядом Пап, — разговоров вести не буду. И с этими господами тоже больше разговаривать не стану. — Он повернулся к столу: — Насчет работы палача мы не договаривались, вчера вечером вы совсем другое пели. Наше правое дело я всегда поддерживал и буду поддерживать, но так — спасибо, увольте. Ни минуты больше не останусь членом вашего национального совета! Прощайте! — Пап надвинул на голову шляпу, хлопнул дверью и через минуту стук подковок на его сапогах затих в конце коридора.

Форгач к этому времени уже пришел в себя и мог наблюдать, как будут вести себя представители новой власти.

Машат был сдержан; его лицо до самых корней волос, окружавших лысину, было усыпано мельчайшими капельками пота. Он развернул огромный, как простыня, клетчатый носовой платок и стал прижимать его то ко лбу, то к затылку, ловя ртом воздух, словно после восхождения на высокую крутую гору.

Обер-лейтенанта Лютца охватил какой-то трепет. Он трясся всем телом, на губах у него опять появилась пена, его вытаращенные глаза, горевшие желтым огнем, напоминали глаза рассвирепевшего кобеля.

Михай Вегше рассеянно крутил свои вытянутые в струну усы. Балико, чтобы не смотреть на Форгача, тыкал окурком давно потухшей сигары в цветочный горшок, поставленный на стол вместо пепельницы.

Бледная как смерть Тэрка, опустив глаза, кусала губы. Но самым странным показалось Форгачу поведение старшего Холло, жандармского унтер-офицера. Его участливый взгляд, казалось, умолял Форгача о прощении. Глаза его словно говорили: «Я не виноват. Виноват Винце, который вскипел и перешел к рукоприкладству без всякого на то приказания».