Эрне Урбан - Утренняя заря

Эта немая мольба о прощении, после того как Холло чуть не вывернул Форгачу плечо, организовал позорное шествие и силой усадил его перед судьями, была для Форгача такой же загадкой, как и звериная, жаждущая крови ненависть младшего Холло. И ведь ненависть эта началась не сегодня, а уже давно: еще осенью пятьдесят второго года он напал на Форгача ночью из-за угла. Винце сам хвастался этим. «Обида», нанесенная сегодня его жене, была только предлогом, чтобы излить эту ненависть.

И Форгач вспомнил, как это было. Он возвращался из района на велосипеде. Двадцать километров дороги проехал быстро — спешил домой. Ему захотелось пить, и он забежал в корчму и стоя выпил стакан содовой воды с вином. Попрощавшись, вскочил на велосипед, но доехал только до угла церкви. Он затормозил на повороте, потому что за ним начиналась новая, тогда еще не освещенная улица, и вдруг почувствовал, что кто-то набросился на него сзади и изо всех сил ударил по затылку.

Орудие преступления нашли — это был кол, выдернутый из церковной ограды. Но преступника обнаружить не удалось. Это и неудивительно, потому что на младшего Холло, вернувшегося в М. незадолго до покушения, подозрение даже и не пало. Кто бы мог на него подумать? И вообще, что сделал Форгач именно младшему Холло, который поднял на него руку? Работал Винце далеко от М., заведовал лесопильней в глубине Баконьских лесов, потом вернулся домой. Поэтому трудно было предположить, что он мог считать Форгача своим врагом.

— Что же делать с этим негодяем? — спросил Винце Холло. — Его песенка спета, только воздух будет портить, если здесь останется.

— Есть здесь подвал? — с надеждой спросил обер-лейтенант Лютц.

— Как не быть! Даже два! Один с оконцем на улицу, другой — в сад. С такими решетками, как моя рука, — угодливо ответил Михай Вегше.

— Бросить его в подвал! Пусть там отдохнет. Может, станет сговорчивей.

— В который?

— Что выходит в сад, потому что… если он не сразу размякнет, придется помочь ему, хе-хе…

Младший Холло подмигнул: пусть, мол, господин обер-лейтенант поручит это дело ему. Затем с глубоким поклоном, почти коснувшись пальцами пола, обратился к Форгачу:

— Пожалуйте! Вам предоставлена новая квартира, многоуважаемый «товарищ председатель».

Не успел он выпрямиться, как внезапно широко распахнулись обе створки двери и на пороге показалась маленькая, приземистая фигурка на изогнутых колесом ногах. Это был Иожеф Шебе, сержант из Юташа. Самым странным было то, что этот вооруженный, с туго затянутым поясом и молодецкой выправкой сержант вел себя отнюдь не воинственно и даже не молодецки. Вместо того чтобы отрапортовать по начальству, он высмотрел среди присутствующих унтер-офицера Холло и начал манить его пальцем, как это делают играющие дети, что получилось у него забавно и неуклюже — он не делал ни шага вперед, а просто, вытянув левую руку, сгибал и разгибал указательный палец.

— Что такое? Чего ты хочешь? Ты что, онемел? — набросился на него Холло.

В ответ Шебе стал жестикулировать энергичнее, теперь уже всей рукой. Наконец он добился того, что Холло, проглотив ругательство, подошел к нему и заорал как на новобранца:

— Ну?!

Теперь Шебе заговорил, вернее, что-то зашептал, показывая то на Форгача, то на углы комнаты. Закончив шептать, он выпрямился как человек, избавившийся от тяжелого, давящего на него груза.

— Это… это правда? — Холло схватил его за плечо и начал трясти.

— Что я, вру, по-вашему? — совсем не по-военному ответил Шебе. — Посмотрите в окно — сами увидите.

Холло хлопнул себя по затылку, словно хотел убить на себе муху, почесался с такой силой, что послышалось царапанье ногтей, и вдруг неожиданно для всех напал на сына.

— Эх ты, гениальная личность! — заорал он. — Говорил я тебе: не дури! Не говорил разве? Ну а теперь… Эх!

Холло махнул рукой, подкатился к Машату и повел себя совершенно так же, как Шебе, только еще более неуклюже. Но Винце прервал отца, отплатив ему той же монетой.

— Ну тебя к бесу! — вспылил он. — То кричишь, то шепчешь! Что здесь происходит? Что с тобой, отец?

Ответ услышал не только Винце, но и все присутствующие. Это был частый, приближающийся стук подбитых гвоздями тяжелых башмаков.

— Палчи! Палчи Дьере! — срывающимся голосом закричал Форгач, увидев на пороге позади Шебе длинного как жердь Пала — молодого человека лет тридцати, с высоким лбом, угловатым лицом, черными жесткими волосами и глубоко сидящими глазами, которые светились то колючими, то хитрыми, то веселыми огоньками. Примечательными у него были журавлиные ноги и огромные, ужасающие людей кулаки, которыми завершались длинные, на вид слабые руки. Эти кулаки, годные для того, чтобы вбивать в землю колья и крошить миндаль, были подобны железным кувалдам.

— Стой, стрелять буду! — Младший Холло навел карабин на Пала Дьере. То же самое сделали Золтан и стоящий у двери Шебе, но Дьере это не испугало.

— Стрелять можно, — сказал он. — А что будет дальше? Двор и сад полны людей: триста с лишним человек ждут меня там. И не только меня, но и Леринца Форгача… А это что такое, матерь божья! — удивился он, увидев порванную одежду Форгача. — Как вы выглядите! Вас обижали, дядюшка Леринц?

Он отстранил карабин Шебе и подошел к Форгачу, желая удостовериться, цел ли тот, нет ли у него перелома, и ощупал его с головы до ног.

Форгач улыбнулся, он был счастлив и растроган, что крестьяне стоят за него, не оставили в беде, и даже готов был простить своих обидчиков.

— Это все мелочь, маленькое испытание, — пошутил он. — Ну а ты, товарищ Дьере? Как съездил?

— Мне тоже пришлось прибегнуть… к некоторым аргументам… — Дьере взглянул на свои огромные кулаки. — Но теперь все в порядке: сахар здесь, с заводом мы квиты.

Его удивительное хладнокровие, полное пренебрежение к членам национального совета и вооруженным гвардейцам — все это было слишком даже для Машата. Он встрепенулся и в ярости, что на него не обращают внимания, забыв о том, что теперь осень 1956 года, а «тыканье» было привилегией власть имущих в давно прошедшие времена, закричал на Дьере:

— Молчать! Ты, может быть, представишься, прежде чем нагадить нам на головы? Как тебя зовут, парень? Чей ты сын?

Дьере, словно не веря своим ушам, мельком взглянул на Машата, затем немного подумал, посмотрел на него внимательнее и, отчеканивая каждое слово, выразительно произнес:

— Насколько мне помнится, мы с господином никогда вместе свиней не пасли… И разговаривать нам не о чем. — Потом обернулся и подтолкнул локтем Форгача: — Нас ждут. Уйдем отсюда, дядюшка Леринц.

— Хальт! Ни шагу дальше! — Машат, потерявший всякую способность соображать, пришел в бешенство. — Я… я вас… арестую!