Эрне Урбан - Утренняя заря

— Подпольная кличка! — многозначительно произнес отец Бернат, из чего можно было заключить, что владелец этого странного прозвища начал борьбу с народной властью еще задолго до восстания и теперь продолжает из гордости носить кличку, продиктованную когда-то осторожностью.

Сначала Дымный почти ничего о себе не рассказывал, но очень подробно расспрашивал Золтана. Когда же он получил достаточную информацию и положение в М. предстало перед ним как на ладони, он сказал:

— Наши силы, куманек, это толпа. А толпа — и будапештские события подтвердили это — подобна музыкальному инструменту. Вопрос только в том, кто и как сумеет на этом инструменте сыграть. Ну а мы сыграем, куманек. Такой концерт на открытом воздухе устроим, что твой Форгач и другие наложат полные штаны!..

Толпа во дворе по-прежнему молчала.

— Что будет? Чего они хотят? — Это угнетающее молчание подействовало даже на хладнокровного Дьере.

Как бы отвечая на этот вопрос, которого стоявшие у ворот не могли слышать, гвардейцы, очевидно, решили перейти к действиям. Маленький отряд выстроился: впереди Дымный, Золтан и младший Холло, за ними плечом к плечу еще пять национальных гвардейцев с карабинами наперевес. Все они направились через двор к зернохранилищу.

— Раз, два! Левой, правой! — командовал звонким голосом Дымный. Подойдя к клумбе, они не свернули, а пошли прямо по геометрически правильной звезде из огненно-красной сальвии. — Шаг на месте! — послышалась новая команда, и все восемь человек, высоко поднимая ноги, начали мерно топтать цветы.

Из груди собравшихся во дворе людей вырвался вздох. Ломались, трещали, исходили красным и зеленым соком предаваемые смерти цветы. Когда от клумбы остались только обломки черепицы, ограждавшей ее, и вся она стала походить на землю, разрытую какими-то гигантскими кротами, снова послышалась команда Дымного. Теперь в его голосе звучали задорные нотки:

— Полный шаг, марш! Раз, два, три! Раз, два, три! — Гвардейцы стремительно приближались к зернохранилищу. Наконец Дымный скомандовал в последний раз: — Стой!

В это время, очевидно по заранее выработанному плану, младший Холло подбежал к колоколу и, прежде чем Форгач или Дьере успели вмешаться, начал звонить изо всех сил.

Вероятно, Дымный заметил колокол еще у ворот — тогда-то он и приказал младшему Холло звонить, но он не подумал о впечатлении, которое может произвести этот звон, символизирующий в сознании людей все невзгоды прошлого. На него сразу откликнулось все село; даже самые древние старики, обычно выходившие с палочкой только посидеть на солнышке у ворот, теперь, крестясь и причитая: «Помоги нам, Иисус!», в ожидании какого-то неведомого несчастья, устремились к зернохранилищу.

— Вы… Чего вам надо? — приходя наконец в себя, напал на предводителя отряда Дьере.

— Тихо, малыш, тихо! — засмеялся Дымный. — Любопытство того и гляди может испортить твою чертовски красивую внешность.

Двор в несколько минут наполнился людьми. Впереди, у зернохранилища, толпились женщины, пришедшие сюда за сахаром еще до того, как зазвонил колокол. Хлынувшая во двор толпа вынесла их, как пену на гребне волны, в самые первые ряды. Мужчины топтались вокруг клумбы и у ворот — это были главным образом возчики, пастухи и кустари (в кооперативе имени Дожа были свои мастерские, изготовлявшие корзины и плетеную мебель, и располагались они поблизости от правления).

— Граждане! Соотечественники! Венгры! — закричал Дымный, когда увидел, что двор уже полон людей. — Посмотрите на меня! Я прибыл сюда прямо из Будапешта, из застенков госбезопасности!

Дымный выпрямился во весь рост. На нем был белый шерстяной свитер с высоким воротом, штаны кавалериста, офицерские сапоги с мягкими голенищами гармошкой. Он повернулся к толпе так, чтобы все могли увидеть его обезображенное шрамом лицо.

Представившись таким образом, он продемонстрировал и свое немалое искусство влиять на людей. Шрам, идущий от уха до угла рта, и упоминание о застенке не только подействовали на чувства собравшихся, но и исключили возможность самого малейшего сомнения в правдивости того, что он будет говорить.

— Венгры! Братья! — с новым подъемом закричал Дымный. — Видите это оружие? — Он поднял свой автомат. — С этим автоматом в руках я принимал участие в освободительной борьбе в Будапеште. Вам же, угнетенным, нечего бояться этого оружия! Не против вас, а за вас подняли мы его! Поймите меня! Что я слышал, что мне пришлось слышать, братья венгры? Я слышал, что вы, у которых угоняли свиней, тоннами отбирали пшеницу и кукурузу, чтобы ваши «товарищи» могли разъезжать в роскошных автомобилях, чтобы офицеры госбезопасности клали ежемесячно себе в карман по восемь — десять тысяч форинтов, что вы даже теперь, после краха ненавистного самовластья, все еще боитесь! Боитесь до того, что не только терпите, но и защищаете ваших тюремщиков! Может быть, меня неверно информировали? Может быть, не ваш, а какой-нибудь другой кооператив встал на сторону своего председателя и партийного секретаря? Но ведь я своими глазами видел тайный список, в котором стояли имена вашего председателя и вашего партийного секретаря как секретных осведомителей органов! И еще я знаю и могу дать вам в этом клятву, что за свое предательство они получили виллу, дом с садом…

Форгач посмотрел на Дьере, что он на это скажет. Замечает ли он, что члены кооператива как зачарованные слушают всю эту грубую, невероятную ахинею, исходящую из уст человека со шрамом. Но Дьере тоже стоял как столб, подпирающий дверь зернохранилища. Он досадовал и не мог понять, как могла та самая толпа, которая только два дня назад, когда схватили и увели Форгача, понимала его с полуслова, превратиться теперь в людское стадо, беспомощное, легковерное, потерявшее рассудок. Как, почему это могло случиться? А ведь эти люди уже поняли, какая игра затеяна, чего стоят воззвания правительства Имре Надя, если представителями «революции» в М. являются Машат и его компания. А теперь — пожалуйста! Здесь все члены кооператива, кроме разве пастухов, и не раздается ни одного голоса возмущения. Толпа не только слушает с раскрытым ртом, но, что самое ужасное, верит всей той грязи, какой поливает их человек со шрамом. Как будто оба они, Форгач и Дьере, какие-то проходимцы, неизвестно откуда взявшиеся. Ведь их знают с давних нор. Знают о них все. Знают, какой «сладкой» была их жизнь.

Пусть бы еще речь шла только о нем, о Пале. Он провел несколько лет в Дьере, работал там на вагоностроительном заводе подмастерьем кузнеца и вернулся домой только полтора года назад, осенью 1954 года, когда партия выдвинула лозунг: «Коммунисты, на село! Укрепляйте кооперативы!» Ну а Форгач? Не считая лет второй мировой войны, когда он был обозным солдатом, и десяти месяцев, проведенных им на курсах председателей кооперативов, Форгач все время находился дома, у всех на виду. Каждый мог бы подтвердить, что он не гнушался никакой работой, Дьере даже упрекал его в этом.