Эрне Урбан - Утренняя заря

Машат никогда за все время своей богатой событиями деятельности не попадал в такое мучительное положение. После неудач, последовавших за первоначальными успехами, он, учитывая создавшиеся условия, решил, что самой лучшей политикой будет политика выжидания. Во всяком случае, он находится на месте, на своей земле. Никто не может оспаривать его приоритета и законной непрерывности в стаже старшего нотариуса. Все остальное — дело центральной власти в Будапеште. Если будет создано подлинное национальное правительство с западной ориентацией — а в этом не может быть никакого сомнения, потому что образование такого правительства, сознательно или нет, подготавливает сам Имре Надь, — то село М. не может остаться каким-то упорно сопротивляющимся коммунистическим островком в стране, где уже нет коммунистической партии. Необходимо только терпение. Время работает не на Дожа, а на него, Машата. После речи Миндсенти его надежда превратилась в самодовольную, ликующую уверенность. Поэтому Машат и не мог трагически относиться к тому, что произошло с национальными гвардейцами на кооперативном дворе. И вот теперь этот безголовый, ослепленный своими личными страстями парень приходит к нему и хочет, чтобы он стал судьей в вопросах жизни и смерти, чтобы вопреки своим убеждениям присвоил себе права независимого венгерского суда.

— Послушайте, дорогой! — как можно дипломатичнее начал Машат. — То, что вы говорили по поводу стада и пастуха, в основном верно. С этим можно согласиться. Но вот насчет того, чтобы «покончить», как вы изволили выразиться, — это уже гораздо проблематичнее. Это, если к тому имеются законные основания, входит в компетенцию суда. Мы, национальный совет, как орган власти можем, как мне представляется, только арестовать, взять под стражу, но не больше.

— К черту! — вскочил Холло. — Вы что, сговорились все?! Мой старик нес такую же околесицу!

— Что вы сказали?

— Ладно, все равно, насчет околесицы беру свои слова обратно. До я вам заявляю, что вы меня не убедили и не убедите, господин старший нотариус… со всеми своими законными основаниями и независимым венгерским судом! — Младший Холло, грузно ступая, медвежьими шагами стал ходить взад и вперед по комнате. — А то, что со мной сделали осенью пятьдесят первого, тоже было на законном основании? Это тоже было решено «независимым венгерским судом»? Как бы не так! — Он замахал мощными кулаками. — Для этого оказалось достаточно одной бумажки, мнения отдела кадров. Что о ней можно сказать? Отвратительная блевотина, полная орфографических ошибок, в которой какая-то сволочь из отдела кадров кривыми буквами написала идиотское решение о том, что я, как сын жандарма, — нежелательный и классово чуждый элемент. И меня выбросили! А ведь лесопилка, которой я заведовал тогда уже третий год, даже в самые суровые зимы выполняла план на сто двадцать и даже на сто тридцать процентов…

— К сожалению, — тихим, успокаивающим голосом прервал его Машат, — то, о чем вы говорите, — это, так сказать, аномалии системы, последствия диктатуры. С интеллигентами в подобных случаях расправлялись, так сказать, в массовом порядке. Я тоже, как старший нотариус, хотел быть лояльным. Во время раздела земли, например, своей собственной рукой и с наивозможнейшей объективностью я составил список лиц, претензии которых считал справедливыми. А какую благодарность я за это получил? По приговору народа меня заставили убраться отсюда.

Младший Холло был так удивлен, что даже перестал ходить по комнате. Что это? Машат дурак или его считает идиотом? И вообще, стоит ли вести дальше разговор с таким трусливым обывателем, ждущим, пока жареные голуби сами упадут ему в рот? Но мысль эта промелькнула в мозгу младшего Холло и сейчас же исчезла, потому что ром уже начал оказывать свое действие и Винце не мог сдерживаться.

— Сколько лет вам тогда было? — без всякого перехода грубо спросил он.

— Когда?

— Когда вас отсюда выкинули?

— Сколько же?.. За сорок, да, так… сорок три…

— Вот видите. А мне двадцать семь. Вам обоим, отцу и вам, господин старший нотариус, легко великодушничать. Вы не только существовали, но и наслаждались жизнью в лучшие годы своей молодости. А я? С сорок пятого года, еще когда я был практикантом, мне уже приходилось дрожать: когда же очередь дойдет до меня? Когда я получу пинок в зад, потому что мой отец до Освобождения был жандармом? А потом, когда я этот пинок все же получил? Эх! Что и говорить! Все я испробовал, от Бюкка до Мечека пешком исходил, чтобы только устроиться работать по своей специальности. Но разве это было возможно? Мнение отдела кадров всюду ходило за мной по пятам… А теперь я… я должен быть снисходительным? Я, которого Форгач и Дьере спихнули вниз, в мужики? Именно они — Форгач и старый Дьере, дорогой папа «товарища» секретаря, — сломали мне шею, они подписали мне смертный приговор. Старого Дьере уже нет, повезло ему: подох в постели, на подушках, с оркестром хоронили. Но Форгачу не будет такой удачи, не должно быть — Дымный тому порукой. И наследнику старого Дьере, секретарю Палчи, тоже не будет удачи… За ваше здоровье, господин старший нотариус! — Он припал к бутылке. — И не лейте по ним слез!..

Пил он жадно, не садясь, прямо из бутылки, его кадык двигался вверх-вниз. От этой потной глыбы мяса, чуть ли не наваливающейся на Машата, шел такой ужасный, нестерпимый запах конюшни и пота, что председателю национального совета пришлось сделать вид, будто он сморкается.

Младший Холло сразу понял, в чем дело, и, вытирая тыльной стороной руки рот, насмешливо спросил:

— Воняю? Мужик я? Мужик и есть! Сказал уже, что низвели меня в мужицкое сословие. — Он сел, откинулся назад и протянул во всю длину ноги. — Так оно и бывает, изволите ли знать, — заговорил он снова с видом барина, лениво беседующего в клубе. — Человек сначала держится на своем уровне, аккуратно моется, после бритья употребляет одеколон. И около радио посидит, и в книжку заглянет. Постепенно он начинает мыться реже, бритье по воскресеньям становится для него настоящим мучением, и наконец не только тело, но и душа начинает у него вонять. И это вполне естественно. Господин старший нотариус может в этом убедиться на примере моей скромной персоны.

— Сынок! — Машат принял цинизм младшего Холло за откровенность. — «Sursum corda! Выше сердца!» — как сказала церковь. Это все в прошлом, теперь твои испытания кончились. Если разрешишь, я попрошу тебя, как своего младшего брата: не будь таким непреклонным. Хотя бы ради жителей села, ради общественного мнения, не настаивай ты на этой расправе.

Младший Холло внимательно посмотрел на Машата, потом с непроницаемым лицом стал разглядывать свои ногти. Машат подумал, что он ушел в себя, что в душе у него происходит борьба, что он взвешивает его предложение. Но это было не так.