Эрне Урбан - Утренняя заря

И вот теперь они вместе варятся в одном котле, потому что человек со шрамом, кто бы ни послал его, знает свое дело. Он лжет, клевещет, старается подорвать их авторитет, но руку на них пока поднимать не собирается. Он рассчитывает — и в этом он прав, — что выиграет тот, за кем останется последнее слово. Что же могут они возразить против этой чудовищной лжи? Какие могут представить доказательства?

Дьере предпочел прикусить язык, но только не оправдываться. Он осмотрелся по сторонам, чтобы найти подходящее оружие, если уж дело дойдет до этого. У его ног — стоило только нагнуться — лежал двухметровый железный прут, которым закрывали дверь зернохранилища. Дьере чуть не улыбнулся от удовольствия: в его руках это будет неплохое оружие, даже в том случае, если человек со шрамом от слов перейдет к делу и пустит в ход свой автомат.

— Прошу слова! — вдруг прозвучал слабый, жиденький тенорок. Человек воспользовался паузой, которую сделал оратор перед следующей эффектной фразой.

Дымный, уверенный, что уже успел заговорить толпу, охотно отозвался:

— Пожалуйста! Кто просит слова, граждане?

— Я! — ответил обладатель жиденького тенорка, с трудом пробираясь сквозь толпу.

Это был малюсенький, сморщенный, но еще довольно крепкий старичок. Розовощекое лицо его было чисто выбрито, редкие бесцветные усики аккуратно закручены. На нем были суконная шапка и выцветшее пальто, из-под которого виднелись короткие клетчатые штаны, на ногах — суконные башмаки с пряжками, придуманные для ревматиков, и ядовито-зеленые, кое-где заштопанные чулки.

— Смотри-ка, учитель! — удивился, увидев его, Форгач. Он решил, что старик взял слово, чтобы выступить против них, потопить их. Это так огорчило и расстроило Форгача, будто ему пришлось разочароваться в ком-то, очень близком его сердцу.

Учитель, которого звали Бени Викар, был директором школы в тридцати километрах от М., в селе Б. Там он вышел на пенсию и только недавно, около года назад, вступил в кооператив имени Дожа. Он владел сорока ульями, которые на время цветения акаций привозил в М-ский лес. Оставшись после смерти жены совершенно одиноким, он попросил принять его пасечником в «людской улей» (так он называл кооператив). Сначала о нем и слышать не хотели: с одной стороны, считали слишком старым, с другой — находили, что пчеловодство кооперативу ни к чему. Если бы не Форгач, обработавший по одному всех членов правления, не приняли бы в кооператив ни дядюшку Викара, ни его пчел.

И вот теперь этот старик, которому построили не только пасеку, но и уютный домик среди акаций, за сердечное отношение платит черной неблагодарностью. Вот он уже впереди, пробирается между женщинами, подходит к зернохранилищу, вскидывает на нос пенсне, хмыкает и, кивая головой, говорит:

— Да-а, да-а… Я так и думал…

Очень удивило такое странное начало собравшихся, но больше всех поразился Дымный. Глаза его широко раскрылись, и он стал похож на сову.

— Вы, господин мой, — указал на него пальцем учитель, — родились в Б.?

— Да-а.

— Так я и думал. И, если я не ошибаюсь, ваше имя Халлер, Ене Халлер. Не так ли?

— Ну и что из этого?! — Дымный попытался криком заткнуть рот старику.

— Не кричи! Зачем ты кричишь, Халлер? — возмутился старик. — Двадцать лет знаю я тебя, грамоте тебя учил, так что ты на меня не кричи… и не ври, пожалуйста. Шрам этот, что у тебя на лице, ты заработал в корчме у нас в Б. По моему подсчету, это было лет шесть назад, на празднике святого Иштвана. Ссора у вас вышла, вы начали швыряться бутылками с газированной водой, одна из них разбилась — и осколком тебе вспахало физиономию, Халлер. — Тихий, одинокий старик уже давно разучился громко разговаривать. Он начал задыхаться и даже вспотел, сдернул с себя шапку, вытащил носовой платок, вытер лоб и углы рта. — Молчи! — крикнул он на Дымного, видя, что тот собирается что-то возразить. — Ты уже достаточно трепался, теперь я скажу свое слово, Халлер! — Затем, обернувшись к толпе, учитель заговорил с поразительно бесстрашной наивностью, точно перед классом: — Я думаю, что у этого парня настоящий талант. Он гений в арифметике! Еще сопляком, когда у него материнское молоко на губах не обсохло, он был уже «благородием» и старшим бухгалтером у нас в Б., в тамошнем производственном кооперативе. Но загордился, попал в плохую компанию, начал курить и развратничать, негодяй этакий. А для таких дел нужны деньги, много денег. И у кого их нет, тот изворачивается, достает, точнее говоря, крадет. Ты именно так и поступил, Халлер! — закричал он на Дымного. — Растратчиком стал! Поэтому у тебя и были неприятности с властями!

Этого Дымный не мог вынести. Лицо его искривилось, вспыхнуло, шрам побагровел. Он вскинул автомат и дико, срываясь на визг, закричал:

— Расступись! Расступитесь все! Я уничтожу этого провокатора!

Но до стрельбы дело не дошло: отчасти помешали женщины, потянувшие учителя к себе и спрятавшие его за своими спинами, отчасти — железный прут, который в руках Дьере оказался страшным оружием. Дюжий секретарь с такой силой ударил прутом по автомату Дымного, что оружие полетело на землю.

Все последующие события разыгрались в несколько мгновений.

Дымный, с онемевшими от удара руками, вдруг почувствовал, что летит прямо в толпу разъяренных женщин. Сообщники его разбежались — кто бросился к сараям, кто спрятался за ветряк. Гвардейцы старались выбраться со двора, пока не поздно, пока члены кооператива не разорвали их на куски. Только Золтан и младший Холло пробовали сохранить достоинство, но их обоих вместе с потрепанным Дымным, вернее, Ене Халлером, передавая из рук в руки, как по конвейеру, выставили на улицу: «Убирайтесь вон, незваные гости, и никогда больше не показывайтесь!»

А дядя Викар, дыша на свое пенсне и протирая его платком, сказал Форгачу:

— Я всегда говорил, прошу покорно, что наш кооператив — это настоящий людской улей: сильный, разумный и даже от… Acherontia atropos умеет избавиться.

— А что это такое? А… а… ну, одним словом, то, что вы сказали? — спросил Форгач, чувствуя, как потеплело у него на сердце.

— Acherontia atropos — бабочка, мертвая голова. Самый жестокий и опасный враг пчел. И ведь нет у нее ни зубов, ни жала, только одно — хитрость! Такая хитрая, что вечером, залезая в улей за медом, в совершенстве подражает жужжанию пчелиной матки. Весь улей от этого дуреет, становится беспомощным, парализованным и молчаливо позволяет себя грабить. Для меня все, что случилось, товарищ председатель, только эпизод. А ведь пришел я сюда, прошу покорно, за сахаром: пчелам нужен запас на зиму. И пришел заранее, чтобы потом с вами не ругаться, как это было, товарищ председатель, в прошлом году, из-за этого самого сахара…