Эрне Урбан - Утренняя заря

— Кальман, прошу тебя! — раздраженно обратился к Машату обер-лейтенант Лютц. — Извини, но теперь я должен просить тебя не отклоняться от существа вопроса. Этот… этот тип, — он показал пальцем на Форгача, — заставит, если мне будет позволено так выразиться, и быка отелиться.

— Ты прав! — Машат очнулся и взял себя в руки. — Послушайте, вы, Форгач! — энергично начал председатель национального совета. — Мы вызвали вас сюда, чтобы составить совместное заявление. В нем мы, национальный совет, по общему желанию всего населения признаем существование кооператива имени Дожа незаконным. Заявление это мы подписываем, после чего объявляем о роспуске кооператива. Вы председатель, и вы подпишете это заявление! Поняли?

— Понял, — ответил Форгач, который уже приготовился к худшему. — В одном только вы ошибаетесь, господа…

— В чем? — с бьющимся сердцем поспешно спросил Машат, который понимал, что, пока существует кооператив имени Дожа, единовластие национального совета, хоть и поддержанное оружием, остается только на бумаге.

— Вы думаете, — выпрямился на стуле Форгач, — я вам что-нибудь подпишу? Ничего не подпишу! Пусть внуки мои проклянут мое имя, если я изменю своему слову!

Вновь наступила тишина, но Машат быстро овладел собой.

— Браво! Брависсимо! — иронически зааплодировал он кончиками пальцев. — Хорошо сказано. Так хорошо, что мы занесем это в протокол, не изменив ни одной буквы, ни одной запятой. А кооператив как объединение, созданное насилием, мы и без вас распустим. Само его основание было незаконным. Достаточно только упомянуть, что зародышем, из которого вырос кооператив имени Дожа, было поместье Дори. Эти двести хольдов земли со всем инвентарем, сохранившимся в целости после войны и принадлежащим согласно соответствующим параграфам закона о земельной реформе их владельцу, участнику Сопротивления…

Машат хотел было продолжить. Погрузившись в звучание совершенной, филигранно отработанной, полной внезапных эффектов юридической тирады, он уже упивался своими словами, но вдруг они замерли у него на устах: случилось то, чего он никак не мог предвидеть — Карой Пап из Питерсега, что называется, всадил ему нож в спину.

— Оставим это, господин старший нотариус! — высокомерно прервал Машата этот усевшийся на скрипящий стул маленький человечек. — Не тронь дерьмо, вонять будет.

— Что? — поперхнулся Машат. — Может быть, я вру? Может быть, Дори не участвовал в движении Сопротивления?

— Врать-то вы не врете, но что касается Дори, то он не сопротивлялся никому и ничему, в особенности выпивке. Все знают, а Ишток Лукач, его лакей, тому свидетель, что Дори был в доску пьян и ничего не соображал, когда выхватил пистолет и выстрелил в этого вонючего шваба — майора СС. Он был у Дори в гостях, и хозяин чуть было не превратил его в решето. Майор тоже был пьян в стельку и полез рукой не туда, куда надо, — забрался под юбку какой-то артистке, которую Дори привез сюда из Будапешта, спасая от бомбежек.

— Клевета! Низкая, грязная клевета! — возмутился Машат. — Будь в этом хоть крупица истины, то и меня, выбранного пожизненно старшим нотариусом, имели бы право удалить отсюда.

— Глупости! — прервал его обер-лейтенант Лютц. — Земельная реформа, двести хольдов, Сопротивление — все это чепуха! А вы выбирайте получше выражения. — И он смерил взглядом Папа с головы до ног. — Дори, его сиятельство Иштван Дори, может быть для вас только объектом почитания, но не критики! Именно так!

Пап даже глазом не моргнул.

— Что касается этого, — говорил он низким, словно идущим из желудка голосом, — господин обер-лейтенант тоже мог бы получше выбирать выражения. Вы говорите со мной, с Кароем Папом, а не со своим денщиком. Это раньше было, в прежние времена, в другом мире: «Молчи, мужик! Шапку долой перед четверкой лошадей и офицерским кивером!» Слово предоставлено мне. И я знаю, что и почему говорю. А поместье Дори для меня вот ни настолько не важно. — И он показал на кончик ногтя. — Не болит у меня из-за него голова и после фронта не болела. Ни у меня, ни у других! Для нас, господин мой, другое было важно… — Теперь он смотрел на Форгача, как будто все это объяснял не Лютцу, а ему. — А привело меня сюда наследие моих предков, мой заливной луг возле Питерсега. Из-за него болит у меня душа, его я требую обратно, а не поместья для бывших владельцев! Что было моим, — он ударил кулаком по столу, — я и требую, и никогда от этого не откажусь, даже в могиле, даже на том свете! Вот!

— Вы кончили? — спросил, раздувая ноздри и с трудом сдерживая дрожь, Лютц.

— Кончил.

— Хорошо. Тогда… если разрешите, — насмешливо, не вставая с места, поклонился обер-лейтенант, — скажу я. Разрешите?

— Конечно.

— Ты венгр?

— А кем другим я мог бы быть?

— И отец и мать тоже были венгры?

— Да… Мы, Папы, исконные жители М.

— Одним словом, венгр! А я утверждаю, что вам это только кажется! Потому что для настоящих венгров, — повысил он голос, — самое драгоценное — родина! Подлинному венгру чужд эгоизм, он объединяется со всеми своими соотечественниками против тех, — он показал на Форгача, — кто даже… даже флаг отобрал у страны святого Иштвана! У меня тоже есть основания кое-чего требовать! Но я говорю себе: «Подожди, Ференц Лютц, подожди, успеешь после, когда наша святая победоносная борьба за свободу позволит покончить со всеми, даже с самыми мелкими предателями родины!» А вы… Эх! Да что я говорю здесь? Вы все равно не поймете, вы не венгр!

В углах его дрожащих, посиневших губ скопилась пена. Выпученные, как у больного базедовой болезнью, глаза, глаза алкоголика, склонного как к внезапной ярости, так и к неожиданной истерике, были полны слез. Опустив голову на руки, он даже не заметил, что Михай Вегше зажегся его словами и, вторя ему, затрубил:

— Это так, Карой Пап! Господин обер-лейтенант прав. Ты еще смеешь жаловаться? Корову, лошадь, инструмент — все тебе дали. Вместо своей земли ты получил другую. А вот мы, настоящие патриоты, поневоле пожертвовали всем. И кому? — Он показал на Форгача: — Этим ничтожествам! Этим неблагодарным собакам, кусающим руку своих хозяев. А мы давали им еще треть урожая за обработку нашей земли. Разве не так? — кричал он Форгачу. — Конечно так! А вам все было мало! Поэтому я говорю: молчи, Карой Пап. Сначала идут господа помещики, потом мы, служилое дворянство, и только потом вы — оборванцы из Питерсега.

— Речь не об этом! — оборвал его Пап, со злостью стукнув кулаком по столу. Он даже немного отодвинулся вместе со стулом, как бы в знак того, что присутствует здесь только по своим делам, а что касается всего остального, то он умывает руки.

Понял его только один Форгач.

Уже во время разногласий по поводу Дори ему стало ясно, что слишком рано он причислил к числу врагов и осудил Кароя Папа, который, самое большее, был только… спорящей стороной. Вспомнил Форгач, что Пап всегда был заядлым спорщиком. И у него с ним был неприятный спор из-за засеянного люцерной небольшого поля. Когда Пап вышел из кооператива, а его земля осталась за товариществом, он потребовал кроме другого участка и деньги за посеянную люцерну. Хотя деньги ему полагалось уплатить сразу и платежная ведомость уже была подписана, правление кооператива, подчиняясь указанию сверху, удовлетворило требование Папа значительно позднее. Причиной тому послужило «заносчивое и антикооперативное», как сказал один из работников района, поведение Папа. Все это, возможно, и так, но рассчитаться с ним следовало сразу. Правда и то, что некоторые совершенно законные претензии жителей Питерсега не удовлетворены до сегодняшнего дня.