Анатолий Курчаткин - Минус 273 градуса по Цельсию

– Что это такое? – поинтересовался он, снова кивая на скатку, только теперь та была в руках у К.

К. принялся разворачивать скатку.

– Узнаем сейчас, – пробормотал он.

Скатка оказалась такой же четвертушкой обычного бумажного листа, как и вчера. И так же, большими печатными буквами, внутри было написано всего несколько слов. Но это были не вчерашние слова. «Нежелание доказать беспочвенность подозрений расценивается как отягчающее обстоятельство. Выглядит как признание», – вот что было написано там.

– Что, что там? – пытаясь заглянуть в расправленный листок в руках К., нетерпеливо вопросил друг-цирюльник.

К. молча передал ему записку (малява, опять прозвучало в нем).

Друг-цирюльник жадно пробежал глазами начертанные большими печатными буквами слова и поднял недоуменный взгляд на К.

– Что это значит?

– Вот и я бы хотел знать, – сказал К.

И тут, в предбаннике раздевалки, нелепейшее же место – коридор не коридор, проходная кишка с рядком потрепанных жизнью кресел под сенью худосочных карликовых пальм в бомбовидных кадках, К., уже весь в защитной броне одежды, друг-цирюльник, прикрывающий свою наготу простыней на манер древнеримского патриция, – у них произошел разговор, которому д о лжно было бы случиться у друга-цирюльника в салоне и которого не могло быть: без нынешней записки вчерашняя звучала анекдотом.

– Понятно теперь, что ты ко мне такой перевернутый заявился, – сказал друг-цирюльник, когда К. открылся ему, какую цидулю получил вчера на набережной от шкета в майке.

– Да я, вот честно, и не помнил о ней, – ответил К.

– Не помнил – да помнил, – не согласился с ним друг-цирюльник. – Как это бывает: не осознаёшь, а подсознание все знает.

– Что они тебе, эти серьезные мужики, сказали? – задал К. вопрос другу-цирюльнику («из службы стерильности» язык произнести отказался).

– Ничего, – ответствовал друг-цирюльник. – Зажали просто, знаешь, как это делается, – мимо не пройдешь, всучили – и: «Передай!» Ни слова больше.

К. сунул руки в карманы брюк. Прошелся, непонятно для чего выгибая гоголем грудь, в одну сторону, в другую, остановился и извлек руки из карманов.

– Ты умный, – сказал он другу-цирюльнику. – Ты проницательный. У тебя ум острый. Можешь мне объяснить, в чем я подозреваюсь? Как я должен доказать беспочвенность подозрений? Но главное, каких подозрений? В чем?

– В недостаточной стерильности, – без мгновения заминки ответил друг-цирюльник. – В чем же еще?

– И что это значит? В чем выражается? Можешь мне объяснить?

На этот раз друг-цирюльник, прежде чем ответить, выдержал паузу.

– Я полагаю, – сказал он потом, – ты должен пойти к ним.

– Да? – Совершенно искренним было изумление К. – Вроде как «сдаюсь! вяжите меня»?

– При чем здесь «сдаюсь», почему «вяжите»! – Похоже, возмущение друга-цирюльника тоже было предельно непритворным. – С открытым забралом, с честным сердцем, навстречу с распахнутой душой – показывая: тебе нечего бояться, ты не таишься…

– И докажу тем самым беспочвенность их подозрений! – с иронией оценил его предложение К.

– Да! Именно! – воскликнул друг-цирюльник.

– Да почему я должен что-то доказывать?! – воскликнул теперь К. – С какой стати?

Та ошпаренность, с которой друг-цирюльник появился в предбаннике раздевалки, принеся бумажную скрутку, снова разлилась по его лицу – словно никуда и не исчезала, а лишь пряталась – и вот выплеснула наружу.

– Ты забываешь, с кем дело имеешь. С какой стати, не с какой… а что тебе еще остается?

Что еще остается? К. задохнулся от негодования. Все противилось внутри, отталкивало от себя этот совет, вопило о его дикости, немыслимости, абсурдности.

– Как будет на эсперанто «повторение»? – спросил он.

– «Повторение»? На эсперанто? – друг-цирюльник не мог связать свое предложение с вопросом К. – Рипето. Зачем тебе?

– А подсластить пилюлю, – сказал К. – Вчера – мальчишка, сегодня – сами серьезные мужики. Разница? Вроде как. Но по сути – повторение. Того, что было вчера. Рипето. Как звучит! Красивый язык эсперанто.

– А я тебе о чем все время? – Друг-цирюльник при поминании языка, должного связать человечество в единую общность, завелся, как автомобильный мотор от поворота ключа. – Красивейший!

– Вот я пилюлю красотой и подслащиваю. – К. поглядел на смятый, во множестве заломов листок у себя в руках, сложил пополам и сунул в нагрудный карман рубашки. – Так ты в душ? Давай. Жду тебя. Не терпится снова отдать дань твоему кабриолету.

На самом деле не было у него никакого желания вновь садиться в красную машину друга-цирюльника, так раздражающую народ на улице своим видом. Теперь, после «рипето», ему уже не хотелось распороть себя, вывернуть наизнанку, перелицевать, как то было после трапезы с завкафедрой. Теперь все, что ему хотелось, – остаться наедине с самим собой. Такая опустошенность была внутри – в этом космическом вакууме не могло сохраниться никаких желаний. Какие желания могут остаться в космическом вакууме при температуре минус 273 градуса по Цельсию.

И только друг-цирюльник скрылся за дверью душа, выскользнул в другую дверь и К. С чувством вины перед другом-цирюльником, представляя его обескураженность и обиду, когда не застанет К. здесь, будет искать – и не найдет. Но минус 273 градуса гнали К. вон из тепла, засасывали в свой мертвый холод, вбирали, втягивали, – и невозможно было противиться их безжалостной лютой воле.

– Знаешь, они спрашивали меня о тебе, – сказала привереда.

– Да? И что они тебя спрашивали обо мне? – осведомился он, сама незаинтересованность в ответе, так уж – не оставить без отклика ее слова.

– Что, – в голосе ее прозвучало недоумение. – Есть ли у меня молодой человек.

– А почему они обо мне спрашивали?

Недоумение, прозвучавшее в ее голосе, выразилось теперь в ее глазах.

– Как почему? Обычная практика. Они должны были спросить.

Глупость, глупость. Какая глупость. К. мысленно взвился от собственной тупости. Конечно, комиссия, проверявшая привереду, должна была спросить о нем. Если у нее нет друга, значит, она не в полной мере соответствует нормам стерильности, можно и потерять свое место в мэрии. В мэрии, какого уровня должность ни занимай, должны быть сотрудники, чья стерильность не вызывает и тени сомнения.

И все же невозможно было удержать себя от вопросов. Так неудержимо хочется почесать зудящее место, и поди стерпи, не почеши.

– А все-таки скажи, что именно они спрашивали? – К. расчесывал, расчесывал зудящее место, и просилось еще, еще. – Тебе ничего необычного в их вопросах не показалось?

– Необычного? – переспросила привереда. – Интересовались, кто ты, где работаешь, возраст… давно ли мы с тобой. Ничего такого необычного.