Анатолий Курчаткин - Минус 273 градуса по Цельсию

– А ты не знаешь?

– Понятия не имею! Бред какой-то!

Стоявшая в глазах привереды жаркая решимость длить этот их разговор дальше и дальше начала гаснуть, мгновение – и от пылавшего жара не осталось и горстки пепла.

– Да, какой-то бред, – проговорила она. Быстрым движением взяла из креманницы ложечку мороженого, отправила в рот и тут же, тем же торопливым движением, словно кто-то мог отобрать у нее чашку, запила глотком кофе. – Бред, бред! – повторила она и, отвернувшись к окну, воззрилась в него.

Обратил свой взгляд в окно вслед за ней и К. Окно кондитерско-кофейного заведения выходило на площадь с вавилонским зданием мэрии в дальнем ее конце, просторная сковорода площади была обычно пустынна, три-четыре человеческие фигуры, пересекающие ее простор, три-четыре машины, с почтительной степенностью огибающие ее по периметру, – и это все. Но сейчас площадь была вся залита народом, шкворчала им, как натуральная сковорода на огне яичницей – ходила волнами, пузырилась, вызмеивалась разломами, – и все эти изменения произошли за ту четверть часа, что они с привередой, промахнув площадь, имевшую свой обычный вид, находились здесь.

Однако же не просто народом была та яичница, что жарилась на площади. Дети, класса второго-третьего, и отроки, и подростки на вымахе в юность – но все равно же дети, кто еще, – составляли основной массив готовившегося блюда. Взрослые наличествовали в нем вкраплениями специй – горошек перца, крестик гвоздики, фонарик бадьяна, – руководили построением детей в ряды, их перемещением, разделением, слиянием, отчего и возникало это впечатление жарившейся яичницы. Дети, что маленькие, что большие, были, как один, в белых рубашках и блузках, с короткими, клиновидной формы черными галстуками на груди, в черных же брюках и юбках, взрослые отличались от них лишь тем, что их черные клиновидные галстуки спускались к пупку. Дверь заведения, открываясь, звонко пропела колокольцем, – внутрь на мгновение ворвалась улица: смятый в единый звуковой ком гомон голосов, как окружающая его ореолом далекая барабанная дробь, долгозвучные удары медных тарелок друг о друга, прокалывающие этот гомон насквозь, словно рапирой.

– Что за метаморфоза? – удивленно вопросил К. – Что произошло?

У привереды, оказывается, был ответ на его вопрос.

– День стерильного детства через неделю, – сказала она, продолжая смотреть в окно на площадь. – На работе у нас говорили, я сейчас вспомнила: репетиция торжества.

– Репетиция? – переспросил К. Словно не понял. Или не поверил. Хотя и понял, и поверил. Что тут было не поверить.

– Репетиция, репетиция, – подтвердила привереда. Голосом – как если б они не говорили до того ни о чем сущностном, болтали неизвестно о чем, о чем – и не вспомнишь, такой безоблачный, такой беззаботный был у нее голос. Она отвернулась от окна, рука ее потянулась к ложечке в креманнице, ложечка снова вынырнула из той в мохнатой пористой шубе мороженого, влажно мелькнул между зубами быстрый язык, подставляя себя под выпуклый металлический холод, и привереда, окунувшись опустевшей ложечкой в мороженое еще раз, протянула ее К. – Попробуй. Пожалуйста. Я тебя прошу. Умоляю!

Раздваивавшийся взглядом между окном с клокочущей детьми площадью и привередой, К. оставил площадь вниманием. Устремленные на него дымчато-серые, полные жаркого летнего дня дальнозоркие глаза привереды смеялись, упорство и требовательность были в ее бодающемся взгляде исподлобья, какие там «умоляю» и «прошу», она настаивала на том, чтобы К. взял мороженое, повелевала. И что же, как было противиться ей? Какую власть она имела над ним, какую власть! К. наклонился над столом, потянулся к привереде, раскрыв рот, и укутанная шубой мороженого ледяная ложечка обожгла язык и ему. Привереда дождалась, когда он сомкнет губы, и медленным движением, поднимая вверх, вытянула опустевшую ложечку у него изо рта.

– Теперь ты будешь знать мои тайны, – сказала она со значением. – Раз ты ел из моей ложки.

– У тебя есть тайны? – промычал К. – Рот был полон тающего холода.

– Полн о ! – отозвалась привереда.

Что у тебя за намерения касательно нас с тобой – вот ее тайна, которую хотелось знать К., однако озарение, должное сойти на него согласно поверью, не спешило наполнить его сокровенным знанием.

– Видимо, это не тотчас произойдет? – спросил он, проглатывая растаявший холод, и обретая внятность речи.

– Возможно, придется потратить всю жизнь, – парировала она, все тот же исполненный смеха взгляд исподлобья, еле сдерживающийся от смеха голос – ну будто играла в прятки: вот она я, вот, но поди найди! – Ты согласен?

И что она имела в виду, спрашивая, согласен ли он? То ли, о чем он думал?

– Я согласен, – сказал он. Сделав нажим на «я».

– Жалеть потом не будешь? Во многия знания многия печали.

Ох, какой игруньей она была, как электризовала пространство вокруг себя! Пряное, острое возбуждение, общекотывая с пят до головы частыми мелкими уколами, охватило К.

– Дай, дай еще твоего мороженого, – попросил он. – Покажи, что не жадина. Хочу скорее потратить свою жизнь.

– Не шантажируй, – было ему ответом. – А то вот не поделюсь..

К. приготовился получить от привереды уже четвертую или пятую порцию ее тайн, когда колоколец над дверью заведения снова пропел и снова внутрь ворвалась площадь. Как-то необыкновенно долго на этот раз стояла внутри заведения площадь; К. с привередой один за другим посмотрели в сторону двери – порог переступала целая команда одинаково крепкосбитых, некоторые косая сажень в плечах, коротко, но аккуратно стриженых молодцев, с такой же аккуратной, как их стрижка, твердостью в движениях, приправленной, однако, сдержанной развязностью. Пятеро, шестеро, семеро их было – не меньше семи, – передние, ступив внутрь, теснились у порога, мешая войти тем, что следовали за ними, а задние напирали, такая как бы даже давка образовалась у входа. Но наконец дверь закрылась, снова прозвенев сигнальной медью колокольцев, толчея стала рассасываться: одни из молодцев направились к барной стойке, другие, не принявшие для себя еще никакого решения, рассредоточились между столами, оглядываясь, двое же, словно совершая променад, пустились в обход заведения, разглядывая немногочисленных посетителей за столиками с тем пренебрежительным скучающим интересом, с каким приведенные насильно в музей выросшие из своей школьной формы старшеклассники осматривают музейные экспонаты. Было во всем их облике нечто такое, что К. с привередой, не сговариваясь, одновременно отвернулись от них, старательно делая вид, что тех тут и нет. Не смотри в глаза зверю, и зверь не обратит на тебя внимания.

Однако же бессмысленна оказалась предпринятая ими предупредительная мера. Один из тех, что осматривались, схватил К. периферическим зрением, вдруг радостно вскинул руки, выразив эту радость и на лице, вслед за чем незамедлительно направился по проходу прямиком к их столу у окна.