Анатолий Курчаткин - Минус 273 градуса по Цельсию

Казалось, стеклянная замороженность, сковавшая привереду, не даст ей произнести ни звука. Разверзшаяся пауза обещала быть бесконечной. Однако же статуя ожила.

– Не понимаю вас, – едва прошевелив губами, ответила статуя осыпающимся стеклянным голосом.

– Под подозрением ваш друг! – воскликнул конопень. – А? Неплохо? – Тут наконец взгляд его переместился на К. – Поделился своим статусом с подругой-то, нет? Или утаил?

Язык конопеня соскочил на уничижительно-высокомерное «ты» с естественностью, с какой губы раскрываются навстречу поднесенной к ним ложке.

Готовому изойти из К. ответа конопеню не суждено было прозвучать, – привереда опередила К.

– «Под подозрением». Что это значит? – спросила ее статуя. Но уже и не статуя это была, уже стеклянный лед шел трещинами, скалывался с нее, облетал, – та, обычная его привереда, которую любил, к которой исходил нежностью, обожал, проступала из-под оков статуи. – Можете объяснить?

– Вот пусть он сам объяснит! – указал конопень на К. – Он знает!

– А если нет? – спеша опередить К., быстро спросила привереда – уже совсем привереда, не статуя.

Конопень смотрел на нее с сожалением питона, лишившегося долгожданного, уже почти заглоченного обеда.

– Ну не знает, так узнает. – Сунул, не глядя, смартфон в готовно подставленные руки хозяина гаджета и, обведя взглядом команду своих подчиненных, возгласил: – Недаром он мне показался! Под подозрением, а?!

Гулом возмущенно-согласных голосов отозвался стол.

Конопень поднялся. С грохотом оттолкнув ногой от себя назад стул.

– Валим отсюда! Других, что ли, столов нет?

Дружный грохот разлетающихся в разные стороны стульев был ему ответом. Стаей всполошенных птиц поднялось в воздух кружево пивных кружек, висевшее над столом желто-пенными салфетками. К. с привередой молча смотрели друг на друга. Их связь взглядами была сейчас сродни позвоночному столбу, что принимает на себя груз скелета и плоти, держит те и придает им форму.

Взлетевшая стая кружек приземлилась, обретя место в противоположном конце зала. Снова были сдвинуты столы, в достатке окружены стульями – повторилось действо, совершенное пять минут назад вокруг К. с привередой. Галчонок с блюдом сырников на подносе, горкой позвякивающих вилок, двумя пузатыми молочниками, доверху наполненными сметаной, вымахнул в зал из недр кухни, стремительно понес себя по направлению к К. с привередой – и замер на полпути, обнаружив: стол, собиравшийся пировать, разорен. Но уже оттуда, где заново обосновалась компания конопеня, махали руками, звали его, и галчонок с прежней резвостью, ловко лавируя между столами, понесся к новому месту гнездования компании.

– Ты что поперед батьки в пекло? – нарушил К. их с привередой молчание.

Следовало перебросить мост над случившимся, соединить расступившиеся берега, и слегка потрепанное жизнью заслуженное присловье с его испытанной временем философией готовно скакнуло на язык.

– Кто это мне тут батька? – отозвалась привереда, без промедления ступая на мост и бросаясь навстречу К. – Вот уж оставь!

Длить свое пребывание в этом кондитерско-кофейном заведении Косихина дальше было невозможно – пусть компания конопеня и убралась в другой конец зала.

– Пойдем? – предложил К., ничего не объясняя.

– Пойдем! – тотчас ответила привереда вставая.

Недопитый кофе, недоеденное мороженое. К. достал из кошелька купюру, достаточную, чтобы покрыть стоимость заказа, подсунул под креманницу привереды, чтобы не снесло движением воздуха от распахнувшейся двери…

В спину им, когда дверь забубенчила колокольцами, распечатав улицу, полную звуками проходящей там репетиции торжества, ударил, догнав, голос конопеня: «Бежать от него! Опрометью! Мой совет!»

Дверь закрылась, отрезав продолжавшие звучать колокольцы и голос конопеня. К. с привередой оказались отданы улице без остатка. Медноголосых тарелок, пронизывающих воздух уколами тонкожалящей рапиры, слышно не было, зато барабанная дробь лилась нескончаемой камнепадной волной: тра-та-та-та, тра-та-та-та, гудел воздух. Колонны мальчиков и девочек – черный низ, белый верх, классический торжественный вид – маршировали по площади с притиснутой к груди, к тому месту, где сердце, сжатой в кулак рукой. Достигали условной точки – руки взметывались вверх, словно в некой клятве, и колонны шли дальше, минуя место, где, надо полагать, через неделю д о лжно будет возвышаться трибуне с главой города, со вскинутым кулаком. Стоявший там, где в будущем полагалось находиться трибуне, человек с мегафоном вещал, перекрывая несмолкаемую барабанную волну: «Стерильности – да! – пауза – и следующий слоган: – Стерильность – это круто! – Новая пауза – и, прорывая луженой металлической глоткой барабанную дробь, мегафон объявлял: – Враг стерильности – мой враг! – И еще, немного погодя: – Стерильность – смысл и цель жизни! – И еще: – Стерильность – будущее планеты!»

– Каникулы ведь в школе уже, – пробормотал К. – Умудриться нагнать такую тьму…

Он не обращался к привереде, он сказал это самому себе, но она сочла необходимым ответить.

– Не нагнать, а собрать, – поправила его привереда. – Так положено говорить. Не отрывайся от народа.

Любимое ее нравоучительное замечание, когда она полагала, что его уж слишком заносит. Чаще всего произносимое тоном шутки. Но не сейчас. Сейчас это было произнесено всерьез. Пожалуй, даже более чем всерьез.

Ноги той порой снесли их со ступеней крыльца на тротуар.

– Ты слышала, что тебе этот тип посоветовал? – останавливаясь, спросил К.

– Это конопатый-то? В спину нам? Бежать опрометью? – уточнила привереда. – Не слышала, – сказала она в противоречие с собственным утверждением. – Мало ли что мне какой-то тип посоветует. Которого я и знать не знаю.

– Как не знаешь? – удивился К. – Я понял, вы как раз знакомы.

– Знакомы, но не знаю, – с невозмутимостью законченной софистки отозвалась привереда. – Это он у нас в мэрии к тому, за железной дверью, заходит. Видела его.

– Вот как! – К. почувствовал облегчение. Все же эта недоуменная мысль, откуда привереда знает конопеня, не оставляла его, тяготила, мешала – как камешек, попавший в ботинок; можно поджать пальцы, приноровиться к нему, но все равно ступню натирает, неприятно, болезненно, и не вынуть в конце концов – раздерет кожу до мяса. – Что ж, раз не слышала… – Вынутый камешек был осмотрен, отброшен в сторону. – У нас вроде кое-какие планы были?

– А почему ты спрашиваешь? – Та, электризующая все вокруг себя игрунья стремительным пушистым зверьком выпрыгнула из своей норки наружу и, сыпля фейерверком жарких огненных брызг, закружила вокруг К. – Ты что, не уверен в наших планах? Хотел бы отменить? Это еще почему?