Антонио Редол - У лодки семь рулей

Конюх совсем запутался, в горле пересохло, и он пролепетал, что ладно, мол, надо это дело обмозговать на досуге. Маркитас не сдавалась, суля костюм и галстук, и даже припугнула, что пожалуется падре Жеронимо.

«Поди узнай, когда тебе добра желают», — размышлял он, спускаясь с лестницы. И он был прав.

Землетрясение за один день разрушило Лиссабон [7] Знаменитое лиссабонское землетрясение 1755 года почти целиком разрушило город. . А дома были каменные. Наш герой продержался дольше. Но и он оказался поверженным. На следующее утро, когда Мануэл чистил Звездочку, посвистывая своим дроздиным свистом, в конюшню собственной персоной явился доктор Карвальо до О, сладчайший человек с приятнейшими манерами:

— Добрый-предобрый день, дружок!

Мануэл даже глаза рукой прикрыл, сам себе не веря.

— Тебе принесли покушать? Ну и чудненько…

— Премного благодарен, сеньор доктор, доброго здоровья вашим детишкам, вашей милости и вашей супруге, — святая женщина! — и ваша милость ее вполне достойна…

Он пытался растянуть слова, как кондитеры растягивают тесто, но доктор тотчас заговорил о сеньорах Пералта и об их злостных намереньях, которые он раскрыл.

— Клянусь честью, они у тебя сына решили украсть. Две женщины, да еще без мужчины, ты понимаешь, Манел? — И доктор принялся рассказывать ему о случаях, разбиравшихся в суде. Чудеса, да и только!

А под конец намекнул, чтобы он поскорее забрал сына, и, видя его колебания, стал грозить, грозить и браниться: он-де ведет себя как набитый дурак и еще пожалеет об этом.

Доктор Карвальо до О подлил масла в огонь и, довольный, удалился.

Слезы жгли Мануэлу глаза. Он метался из угла в угол, ошарашенный, спотыкаясь на каждом шагу. «Ну и дела, разрази их гром!» И в бессильной злобе кинулся на солому; хотелось раскидать ее, сжечь. Он отхлебнул из бутылки — в водке растворилась желчь его проклятий. Обругав всех и вся на чем свет стоит, Мануэл Кукурузный Початок задремал. Но и сон не принес ему покоя.

Снились ему Боров и капрал — этот прохвост был почему-то с огромным жезлом, в алентежском плаще, как в королевской мантии, и грозно на него косился. Они тоже завели речь о крестинах и пригрозили сослать в Африку, а затем, верхом на Звездочке, которая яростно брыкалась, въехал падре Жеронимо; он стал стращать беднягу преисподней, а на Борова и капрала замахнулся восковой свечой вдвое больше его самого.

— Ты разве не республиканец? — удивился капрал.

— Ясное дело, республиканец, а что?

— И не стыдно тебе пятки лизать падре? — упрекнул Боров: как-никак он был его хозяином.

Но вдруг, откуда ни возьмись, появилась полногрудая Маркитас, она размахивала купчими на дома и земли, а Милинья прельщала его костюмом и галстуком, в то время как доктор Карвальо до О верещал так пронзительно, что волосы дыбом становились.

Мануэл забился в солому, точно загнанная мышь, изо всех сил старался стать невидимым, чтобы улизнуть, но не смог. Жоан Пирика набросил на него свой плащ, и все бросились в погоню: огненный цвет раздражал их. Наконец капралу удалось сцапать Мануэла, и тотчас падре Жеронимо ухватил его, будто кролика, за ноги и потащил в другую сторону.

— Оставь его, сын мой, оставь!

— Оставь его, падре!

Один олицетворял земную власть, другой — небесную. «А интересно это получится, если вдруг один из них станет всеми делами заправлять, и землей и небом», — в смятении подумал конюх, и мурашки пробежали у него по телу. Он проснулся от собственного крика, весь в холодном поту. Лошади в стойлах бесновались от жажды.

«Спросить бы кого…»

Он отвязал лошадей и исчез в ночи, унося с собой нерассеявшиеся кошмары этого сна. Такова его жизнь, что там толковать. Дьявол вселился в его тело и ни на миг не оставлял в покое. Он шел, не разбирая дороги, шатался от водки и от горя, цепляясь за стены: то там споткнется, то здесь зацепится. И такой бледный и потерянный возник он на пороге Терезиной таверны, что хозяйка испугалась.

— Супа! — заорал он как оглашенный.

— Тебе даже поесть не прислали?

— Прислали, только мне охота на свои кровные денежки поесть. Или это мне не дозволено?

Терезу поразили его воинственное настроение и нестерпимая боль, притаившаяся в затравленных, воспаленных глазах. Чтобы успокоить Мануэла, хозяйка легонько дотронулась рукой до его плеча. Это ему всегда нравилось.

— Осточертели они тебе? — посочувствовала она.

Конюх тяжело вздохнул, кивнув головой, и закрыл лицо руками. Не глядя на Терезу, он попросил вина.

— Не пей, Манел, не пей больше! Прошу тебя.

Мануэл пообещал не пить и ушел, забыв об еде. Он твердо верил, что сдержит слово. Но на улице ему стало так одиноко, что он не мог удержаться от искушения. И, коротая ночь в портовой таверне, пил, пока не свалился без чувств. Подошел шелудивый пес, облизал его и примостился рядом.

Взошла луна и озарила человека, лежащего у двери; на плечи ему упало пятно света. Ночь была холодная. Холодная и горькая,

Он выслушал все до конца, ни разу не прервав. Лицо его просияло, когда я читал про Мануэла и Марию, про наш городок — верно, он ни разу не вспоминал о нем в этом приюте страданий.

Но тут он не удержался и стиснул мне руку.

— Видать, немало горя хлебнул тогда отец. Какой он был?.. Я знаю, он любил выпить, терзался очень, что его Кадете прогнал… Но, по-вашему, его тоже эта жизнь затянула?

— По-моему, да, — ответил я, не совсем понимая, что он имеет в виду. — Всех что-нибудь связывает, у каждого свое.

Алсидес не двинулся с места, но, думаю, желал бы оказаться от меня подальше. Он не сводил глаз с решетчатого окна, в голосе его дрожали слезы. Я не перебивал его, я был убежден, что этот диалог принесет ему облегчение.

— Мне здесь тоже не легко пришлось, все равно как тогда отцу, опутали его разные пройдохи. Помните, вы тогда удивлялись, почему я вас избегаю? И как я покраснел, будто вы меня на месте преступления застукали? Помните?.. — Он заговорил еще тише: — Они позвали меня наверх и спросили, хотел бы я повидаться с моей Неной. Они читают письма, что я ей пишу, и, уж конечно, смекнули, что у меня только она осталась на свете. Одна она и осталась… Как подумаешь, что я ее потеряю и сердце осиротеет, в груди все так и оборвется. Хуже одиночества ничего нет. Я и вспомнить-то не могу, есть ли что на земле такое же черное и чтобы так болело. Черное, как злая рана. Меня однажды ранило в ногу. Да разве сравнить эту боль с той? Когда я лежал в госпитале, за мной ухаживали… Здоровались, спрашивали, как дела идут, ласковые были… Человек не может без друга, пусть даже друг далеко…

Голос его прерывался, слова падали тяжело, точно свинцовые.