Антонио Редол - У лодки семь рулей

Он дрожал от холода. Заботливо укрыл жену, наложив сверху побольше соломы, и сам укутался потеплее; и всю ночь не выпускал Мануэл влажную, безжизненную руку Марии, словно пытался что-то удержать,

— Той ночью и померла моя мать? — спросил он взволнованно.

— Нет, нет. Только не перебивай, пожалуйста, так часто, — досадливо отмахнулся я. — Вообрази, что слушаешь рассказ о ком-то постороннем, иначе у нас ничего не выйдет.

Почти целую неделю я писал эти странички; меня отвлекала жизнь камеры, и я предпочитал работать после обеда, когда все погружалось в сон. Но отрешиться от тяжелых дум часто не удавалось, как и не удавалось преодолеть назойливость моего земляка; он то и дело подсаживался ко мне, пытаясь заглянуть в тетрадь.

Я нервничал, с детским упрямством заслонял локтем бумагу, но он оставил меня в покое, лишь когда я объяснил, что его присутствие мешает мне сосредоточиться, Он огорчился и пришел в недоумение, однако стал держаться поодаль, и я сам его позвал, чтобы почитать дальше. Он немного растерялся, но, оправившись от смущения, засыпал меня вопросами. И опять пришлось пускаться в объяснения. Он просил кое-что добавить: о Толстяке, к примеру, он слышал, только все ж лучше описать его. И что Терезина таверна была за углом — напоминать не надо, но почему я забыл сказать, что над дверью висел фонарь, и почему не сказал, что Щегленок умер во время чумы?

— Да пойми ты в конце концов, что пишу я, а не ты, — вспылил я. — Если так, то лучше бросить…

Сейчас я понимаю, что был не прав.

Алсидес обещал больше не прерывать чтение, и я обрадовался такой покорности. (Да, звали его Алсидес. Позже расскажу, как дали ему это имя.) Конечно, я был несправедлив к нему. Но работа в тюремной обстановке до того меня измотала, что я был не в силах даже слушать его, чтобы обогатить подробностями мою повесть. Повесть, которую я писал, а он прожил. В том-то и горе: мы стояли на противоположных берегах, а надо было примирить наши разногласия, что удавалось мне лишь изредка.

Помнится, я сказал однажды:

— Имей в виду, я не стану описывать улицу, где находилась конюшня. Для меня это не важно.

И снова принялся убеждать его, чтобы он относился к своей повести так, словно речь идет о ком-то постороннем. Он не протестовал. В других условиях я, разумеется, поступил бы иначе.

Что касается описания тюрьмы, предупреждаю заранее: некоторые образы выйдут расплывчатыми; кое-где я опущу важные детали. Но сами судите, мыслимо ли воссоздать в небольшом романе различные эпизоды сложной жизни героя, да еще попутно изобразить человеческие характеры, которые доводится наблюдать всякому, кто попадает за решетку?

Пришлось выбирать. И потому я ограничился историей этого человека с семью прозвищами, блуждающего по бурному морю жизни, словно лодка.

Так изрекла вдова Маркитас, обращаясь к незамужней сестрице, когда услыхала, как Мануэл Кукурузный Початок буркнул, сходя с лестницы:

— Черт бы их всех побрал, и сына-то отняли.

Мануэл подумал, что никто его не слышит, и лишь чуточку отвел душу, самую малость, а ведь дай он себе волю, — гром и молния! — так целому отряду полиции с ним не сладить!

Нет, неблагодарным он не был и никогда не будет, признался мне как-то вечером Мануэл: я проходил мимо конюшни, а он стоял у ворот и поверял самому себе хмельную свою кручину. Мы частенько беседовали, он любил рассказывать о моем деде Венансио, у которого был учеником, а может, и приятелем, потому что некто иной, как Мануэл Кукурузный Початок, отвозил мою мать в церковь крестить меня. Таким доверием он не мог не похвастаться. А потом вспоминал о затрещине, которой однажды угостил его мой дед, о поездках в Буселас, куда он отвозил подковы для лошадей и быков, и, уж конечно, о том, как его прогнал Кадете, отъявленный плут и мошенник, только за то прогнал, что он, Мануэл, разрешил Дамскому Угоднику попользоваться его свадебной каретой для укромных встреч с одной севильяночкой, которая исполняла в кинематографе в Вила-Франке «танец с кастаньетами». И потому, что какие-то обормоты прозвали карету «публичным домом», этот негодяй вышвырнул его на улицу; прозвищем, видите ли, оскорбился. Больше всего задело его то, что Кадете и слова не сказал Дамскому Угоднику, ведь тот был клиентом, а его, Мануэла, преданного кучера, — второго такого днем с огнем не сыщешь, — прогнал как собаку.

Но в тот вечер конюху было не до разговоров. Маркитас, любящая ставить точки над «i», пропесочила его за то, что он выругался на лестнице, обвинила в черной неблагодарности, а напоследок так прямо и заявила, что, ежели он жене своей желает смерти (она, бедненькая, все еще в больнице мается), пусть берет сына.

— Ума не приложу, как быть, — твердил Мануэл Кукурузный Початок, яростно теребя бороду.

Он понимал, что ему повезло, и ребенок должен остаться у старух, пока не поправится Мария. Разве он придурок какой? Мальчишку нарядили, как принца, дали ему кормилицу, даже колыбель заказали.

— Да уж, носятся там с ним, как с писаной торбой, ничего не скажешь. Только б не испортили телячьими нежностями. — И Мануэл умолк, обуреваемый сомнениями, которые не в состоянии был выразить словами. И вдруг его прорвало:

— Хочешь взглянуть на сына, кровинку свою, хоть и прозвали его люди Младенец Иисус… Ан не тут-то было — «ребенок спит», а после зайдешь — кормят, еще заглянешь — купают… Держат в воде, будто рыбу какую, моют, моют. На черта его так вылизывать? Когда я впервые свое дите увидел, мне и потрогать-то его не дали; руки, вишь ты, у меня грязные. Где такое видано?

И он протягивал мне руки, черные и мозолистые.

— Руки у меня рабочие. Я лошадок своих скребницей чищу, и вода мне нужна разве что для них. А в чистюли я не записывался…

Он потащил меня к скамье и заставил сесть. А сам встал напротив, словно боялся, что я его не вижу. Разговаривая, он беспрестанно мигал и кривил окрашенные вином губы, словно ему приходилось выдавливать из себя каждое слово.

— Только постучишься в дверь, как тут тебя и оглушит голосок старой девы, он у нее что свисток паровозный: «Манел, вытирай хорошенько ноги». Может, в один прекрасный день они потребуют, чтобы я разувался, будто покаяние на себя наложил? Я уж тут, грешным делом, решил, не хотят ли они нарочно меня разозлить, чтобы я больше не заявлялся?

— Гм, — произнес я с сомнением.

— Я зря болтать не стану… Они уж и к Марии подъезжали, не хочет ли она мальца у них оставить. Она, бедняжечка, от болезни да от стыда съежилась вся. А потом как зальется слезами, лопни мои глаза, коли вру… Только не видать им его как своих ушей. Я страх как им благодарен, я же не скотина бесчувственная, но чтобы с моим сыном, с моим мальчонкой расстаться… Разве это кошка, чтобы взять его и отдать? Статочное ли дело?!