Антонио Редол - У лодки семь рулей

— А когда бык нацелил на него рога — думал, видно, чучело какое, — Тойно и вцепись ему в загривок… Ах, ребята! Уж я-то знаю, как он вцепился, потому как кинулся на помощь и еле оторвал его от быка. Точно клеем приклеили…

Мануэл говорил вдохновенно. На губах выступила пена, он даже казался выше ростом. Замолчав, он нахлобучил клетчатый берет и уселся на скамью.

— Лихорадка его доконала. В тот год люди мерли что мухи. Только Кадете, проходимец, не подох. Ничто его, окаянного, не берет!

В дверях показалась хозяйка. У нее были черные волосы и бойкие, отчаянные, как говорили, глаза. Улыбка обнажала белые, будто пшеничный хлеб, зубы, а темный пушок над верхней губой разжигал воображение посетителей, жаждущих навсегда обосноваться в ее таверне.

— Я о твоем муже рассказывал. Как он там, у лавки, с быком схватился, — пояснил конюх.

— Оставь его в покое, — равнодушно отозвалась Тереза: она не любила себя волновать.

Оба грузчика обрадовались, — ответ хозяйки вселил в них надежду. Тереза ловко нанизала хворост на вилку и протянула Мануэлу, с которым не прочь была поточить лясы.

— Хочешь попробовать?..

— Я бы у тебя попробовал… все, что захочешь. И не поморщился бы, можешь не беспокоиться. — И, оглядев ее с головы до ног, прибавил — А у тебя есть что попробовать!

Подойдя вплотную к цветастой занавеске, Мануэл Кукурузный Початок пожирал Терезу глазами.

— Какой ты нехороший…

— А почем ты знаешь, хороший я иль нет? Ты не гляди, что я такой щуплый. У меня много чего есть. Больше, чем в Лиссабоне.

— Язык-то у тебя без костей, — засмеялась хозяйка, шлепнув его по плечу.

Ей нравилась эта игра. И хоть вела она себя безупречно, — если верить людской молве, — трудно было сыскать большую мастерицу завлекать мужчин; очень уж их раззадоривал ее острый язычок, статная фигура и этот удивительный пушок над верхней губой, вызывавший всяческие нескромные догадки.

— Ну, так хочешь или нет? — не отставала она, желая посердить грузчиков.

Конюх открыл рот, чтобы схватить хворост зубами, и, не выпуская Терезиной руки, погладил ее с нескрываемой нежностью.

— Мануэл! Это уж ты слишком! Смотри, как бы лошадка не забрыкалась!

Конюх оторопел: его отшили на глазах у всех. И хихикнул, чтобы скрыть охватившее его волнение.

— Я пошутил, Терезинья! Ты ведь знаешь, я человек серьезный.

— А Марию одну оставил, — воспользовалась трактирщица случаем пристыдить его.

Мануэл стал оправдываться: он-де заскочил сюда на минутку, по пути, а за Розой он в момент слетает, одна нога здесь, другая там.

— А может, лучше вы за ней сбегаете? — обратилась Тереза к своим вздыхателям. — Мануэлу надо с женой побыть. Я к ней тоже потом загляну.

Грузчики недоверчиво переглянулись, советуясь друг с другом, и тотчас резким движением встали из-за стола.

— Чтоб тебе пусто было, Мария! Чтоб тебе пусто было.

Приземистый и большеголовый, Мануэл, бестолково кружась на месте, оттянул черный ремень на своем отвислом животе и принялся ходить взад и вперед, от двери до кормушки, а сам все косился на застланный соломой угол. Казалось, каменные плиты пола жгут его подошвы.

Было холодно, и лошади в яслях никак не хотели стоять смирно. Он дважды пнул Звездочку, — гнедая кобыла ржала низким, хриплым голосом: ее пугали стоны женщины, однако пинки озлобили животное.

— Ну потерпи чуток, моя девочка!

Мануэл был пьян от вина и от радости, но и его тревожили стоны жены, извивающейся на соломе, будто ее кололи ножом.

— Послушать тебя, чертова баба, так и впрямь решишь, что я тебя смертным боем бью.

Растерянный, он осторожно опустился на колени рядом с Марией и протянул ей бутылку водки, которую всегда держал про запас. Он решил, что от водки боль должна утихнуть, и пошутил:

— Хлебни-ка глоточек, детка, ты ведь мне родишь писаного красавчика и забияку, какого свет не видывал. Идет?! Ну, пей!

И пил сам, прямо из горлышка.

Измученная женщина билась головой об пол, не переставая стонать:

— Ай, Мануэл! Я умираю, умираю!

— Дурочка! Как так умираешь? Отчего? Где это видано? Ты нашего сына родишь — и вдруг «умираю». Почему? Умереть теперь?! Да ты с ума спятила!

Ему хотелось и плакать и смеяться, да он и в самом деле плакал от невероятного счастья, что у него будет наконец сын. Он вытер глаза кончиком мятой, замызганной рубахи, поминутно оглядываясь на дверь, не идет ли Роза, уж она что-нибудь да придумает и освободит его от мучений. «Не годится мужчина для таких вещей, вот как бог свят!..»

На улице послышались чьи-то шаркающие шаги. «Идут», — встрепенулся он. Но тени лишь на миг заслонили и без того тусклый свет фонаря, освещающего конюшню, и сейчас же растаяли в сумраке.

— На рождественскую мессу потянулись.

Ночь выдалась ненастная, мрачная, непроглядная; ветер то стонал в мельничных крыльях, словно у него ломило кости, то, внезапным шквалом обрушиваясь с вершин продрогших холмов на город, хлестал его розгами. Неугомонный, он пробирался во все закоулки, не оставляя в покое даже пристань, где под его напором колыхалась рощица беспокойных мачт.

Подгоняемый шпорами ветра, Тежо глухо ворчал, вздымая смоляные волны; он тоже будто охранял наш прибрежный городок, который так заботливо укутала тьма.

У Мануэла сердце захолонуло от тоски и непогоды. Мария уже не кричала, а выла пронзительно, долго, как раненая волчица, будто это доставляло ей удовольствие. Она судорожно дергалась всем телом и билась головой с такой яростью, что мороз пробегал по коже. Беспомощный, сбитый с толку, конюх не знал, выть ли ему вместе с женой, бежать ли на улицу, умоляя о помощи, или схватить ее на руки.

— Да замолчи ты, ради всех святых! Замолчи! Стыд-то какой! Где это видано?! А ежели кто зараз двух или трех рожает?

Порывистый ветер доносил временами удары церковного колокола, сзывавшего прихожан на мессу. Мануэл встревожился: он столько раз слышал этот торжественный перезвон на похоронах. Винные пары постепенно улетучились, а вместе с ними улетучилась и вся его решимость.

«Смыться бы отсюда, черт возьми», — мелькнула в мозгу трусливая мысль.

И в этот самый момент его окликнули:

— Эй, Мануэл! Мануэл Кукурузный Початок!

— Разрази тебя громом! — завопил он обрадованно, увидев две неясные фигуры. И бросился к ним, тормоша за рукав: — Где Роза из Барроки?

Женщина в углу вздохнула с облегчением, но тотчас жалобно застонала. Мануэл, желая показать грузчикам, что он здесь главный, сердито замахнувшись, прикрикнул:

— Заткнись ты, сукина дочь!

И сразу раскаялся в своей грубости, качнулся на коротких негнущихся ногах и переспросил: