Антонио Редол - У лодки семь рулей

Все тело распухло. Пол был залит водой, чтобы я не ложился. Ползком добрался я до противоположной стены, ощупал все вокруг, — не было ни кровати, ни стула. В ту минуту мне захотелось уснуть навсегда. Холод пронизывал до костей. Меня трясло, в голове помутилось.

Щелкнул дверной замок, — я вздрогнул. Снова за мной, снова на допрос? Или просто хотят попугать? Эта мысль привела меня в ярость, и усилием воли я заставил себя очнуться.

Я почувствовал, как страх заползает в сердце. Если я его не задушу, они, подлые зеленые гады, ползучие гады, восторжествуют и очернят мое имя. Имя… Да что это я, в самом деле? Пекусь о своем добром имени, точно чванный буржуа?! Ни родители, ни друзья никогда обо мне не узнают. Сколько лет я не был на родине?

Но не это было главным в тот момент. Что ответить, если на очной ставке старик меня выдаст? Нет, я не знаю этого человека. Не грешно ли его позорить, когда я сам не обратил внимания, как повязан шарф, сам оказался виновником — единственным виновником — своего ареста? Нет, борьба слишком жестока, чтобы миндальничать. А вдруг старик подумает, что я его предал? Вдруг он подумает, что я нарочно пренебрег этим предупреждением насчет шарфа? Вдруг решит, что я осведомитель полиции и гестапо, и сообщит об этом на волю? Поверят ли друзья? Поверит ли Луиза?

Должно быть, я закричал, потому что примчался надзиратель и кинулся ко мне, пытаясь поднять. Я не удержался на ногах и упал. Тогда он посадил меня, прислонив к стене.

— Долго не сиди… Лучше встань, если сможешь…

— А зачем?!

Тут я испугался, что он сообщит им о моем состоянии и они вернутся.

— Все в порядке, просто мне так больше нравится. Прохладнее. Я хочу прохладиться.

Он спросил:

— Тебе что-нибудь нужно?

— Мне?

— Ты кричал.

— Это я во сне. Что-нибудь приснилось.

Он расхохотался. Видимо, он был высокий и сильный, таким оглушительным показался мне его смех. Я поднял глаза, но и по сей день понятия не имею о его наружности. Взгляд охватывал небольшое пространство, и то, что попадало в поле зрения, было искажено.

— И чего ваш брат встревает в эту заваруху? Тебе-то какое дело, что у нас тут немцы хозяйничают? Ты же иностранец. Я вон француз, да и то помалкиваю! Соображать надо! — Он понизил голос. — А коли не в чем тебе признаться, держи язык за зубами. Брехать-то зачем?

Что означал этот намек? И был ли он намеком? Спросить про старика? Но кто поручится, что этот тип не доносчик и не задумал таким манером вкрасться ко мне в доверие?

— Будь мне что-нибудь известно, я бы не стал запираться, — проговорил я после длительной паузы.

— Ну, дело твое. — Голос его звучал отчужденно в этих стенах. — В другой раз не кричи.

Я улыбнулся. Лицо болело. Улыбаться было больно.

Едва захлопнулась дверь и снова стало темно, как я пожалел, что не спросил про старика. А вдруг он уже умер? Вдруг его убили? Это всего лишь догадка, только догадка. Не думаю же я, что это меня спасет? А почему бы и нет, ведь его все равно расстреляют или отправят в концлагерь.

Я понял, что начинаю сдавать.

Слева застучали в стену. Сперва я не обратил внимания, но, прислушавшись, понял, что это код. С трудом угадывая буквы, я составлял из них слова. «Кто ты? Передай соседу, что Жильбер меня предал». И старик сообщит то же самое, если я заговорю. Из камеры в камеру, из тюрьмы на волю. По всему Парижу, по всей Франции разнесется слух, что я предатель.

Стук в стену не прекращался. Но я уже не слушал. Скорее набраться сил, не дать им застигнуть себя врасплох. Я закрыл глаза, пытаясь уснуть; усилием воли отогнал мысль о возможной гибели старика и после этого задремал, забылся тяжелым сном в ледяной тьме.

Сколько дней я там пробыл, не знаю. Надзиратели отпирали дверь, ставили миску с едой, не забывая поливать пол, чтобы я не ложился. Но человек ко всему привыкает, и вскоре я уже спал, вытянувшись во весь рост.

Да, я не знаю толком, сколько дней я там пробыл. Помню одно — если мне не изменяет память, — я заставил себя не думать о старике; каким-то чудом научился узнавать время, и всякий раз, когда в коридоре слышались шаги или ночью на тюремном дворе гудели машины, сердце у меня обрывалось: «Не за мной ли?» Первые дни я леденел от страха. Постепенно, капля за каплей, безмолвие просочилось в мою плоть и кровь, и пелена недоверия сгустилась в плотную стену, столь непроницаемую, что иногда я сам не мог ее пробить. Время вколачивало в мою голову минуты и часы, точно огромные; гвозди; но потом исчезли, растворились и время, и тоска, и отчаяние.

Одиночество притупило восприятие окружающего мира, И лишь в глубине души осталась уверенность да на крашеной решетчатой двери черточки, сделанные ногтем, — это считал дни мой предшественник.

Так как же мне было узнать эти вопрошающие глаза, когда я попал в общую камеру?

Я знаю, что рассказываю плохо, сбивчиво, опускаю подробности — для меня самого уже канули в вечность мои страдания. Впрочем, если я говорю о тюрьме, о товарищах, то лишь затем, чтобы объяснить мою встречу с сыном Мануэла по прозвищу Кукурузный Початок. Итак, повествование начинается, тюрьма служит в нем сценой, на которой рядом с моим земляком появляются иногда и другие персонажи: трудно умолчать о них.

Когда он со мной поздоровался, я не ответил. Позднее он спросил:

— Мое лицо никого вам не напоминает?

— Нет, — отозвался я равнодушно. Не хотелось поддерживать разговор: я никому не доверял.

— А ведь земляки мы. Как вы вошли, я вас мигом признал. Вы отца моего не помните? Он кучером был у Борова.

Я кивнул головой и улыбнулся, подозрения мои мгновенно рассеялись.

— Меня называли Младенец Иисус. Скоро уж десятый год пойдет, как я оттуда утек. Это мое первое прозвище. А сколько их после было! Сейчас сосчитаю…

С улицы донеслись звуки аккордеона, и я бросился к окну, — мне вспомнился сад в моем квартале, где каждый вечер играл музыкант, торговала цветами женщина (продает ли она их теперь, при немцах?) и с таинственным видом прохаживался дурачок, неизменно со мной здоровавшийся.

Мой земляк подошел, недоумевая, что меня привлекло за окном.

— Всего у меня было семь прозвищ, — продолжал он. — Каждое из них — поворот в моей жизни. Теперь вот я здесь. Но вас-то как угораздило?

Я насторожился. Хорошо бы потолковать с ним о родном крае, об общих знакомых; но я боялся сказать лишнее. И попросил его не мешать мне. Он покорно отошел, а я, усевшись на скамейку за длинным столом, вдруг произнес, сам не знаю почему: «Добрый день».

Да, надо было сказать «добрый вечер», потому что на землю уже опустились сумерки, густые и тяжелые. Впрочем, к чему эпитеты. Сумерки всегда густые и тяжелые.

Луиза (настоящее ли это ее имя?) велела мне ровно в девять быть в Люксембургском саду, на левом берегу озера. Там меня будет ждать старик в черной шляпе и с красным шарфом на шее; он передаст пакет. Оттуда я пешком отправлюсь в Сите. Поручение ответственное. Надо остерегаться: шпики на каждом углу.