Антонио Редол - У лодки семь рулей

— Потому я и пишу моей Нене, знают, собаки, чем меня доконать. Я ответил, что да, что все бы отдал, лишь бы с ней повидаться. И тогда… тогда они предложили… знаете что? Разговориться с вами и выведать, знакомы ли вы со стариком? А может, вы уж проболтались? Я отрубил: не такой вы человек, чтоб этой ерундой заниматься. «Попробуй, чем черт не шутит, говорят. Выпустить мы тебя не выпустим, а побег устроить можем. Хочешь убежать?..» Теперь уж признаюсь, что раздумывал об этом не день и не два. Вы меня поймите, один у меня друг-то, на всем белом свете один. Ведь здесь у меня друзей нет, заметили?

В этот момент Алсидес обернулся ко мне, словно желая подтвердить свои слова. Он дрожал. Капельки пота, покрыли его лицо, сведенное болезненной гримасой.

— Вот я и надумал, как мне вас выгородить. Стал прислушиваться, что кругом говорят. Здесь всегда что-нибудь да услышишь. А потом шел наверх…

Этот разговор и отталкивал и привлекал меня.

— Они сразу почуяли, что я не вру и раз ничего про вас не рассказываю, значит, вы не виновны.

— Ты не должен так поступать. Твоей, Нене это бы не понравилось.

— Не понравилось? Вы ж ее совсем не знаете…

— Женщины не прощают подлости. А то, как ты решил меня спасать, презрения достойно. Думаешь, они, вправду устроят тебе побег?

— Я и в мыслях этого не держу. Только боюсь, вас они не выпустят. А каталажка эта вам не подходит…

— Тюрьмы для нас, для людей, строятся, — возразил я. — Кто знает, может, в наше время в тюрьме сидеть почетно.

— Я убил человека… Не из-за политики. Ему вздумалось поиздеваться надо мной, разве можно такое спустить?! Я до него стольких укокошил, и ведь они не сделали мне ничего дурного. За одну лишь ночь тринадцать!

Я видел, что разговор для него мучителен, и прервал:

— Давай я опять почитаю? Так будет лучше.

— Да, конечно. Только одно вам скажу: никогда больше я не мог убивать ночью.

Мануэл так нагрузился вином, что нельзя было и предположить, будто у него сохранилась хоть капелька здравого смысла. Да он и сам не помнил, думал ли он о чем-нибудь в ту ночь, проведенную на берегу Тежо.

Кубарем он скатился вниз, к причалу, присел на корточки и, зачерпнув дрожащими руками несколько пригоршней воды, вылил их на голову. Отряхнулся, точно собака после купанья, протер глаза — в тот же миг будто пелена с них спала. Такого удалого, залихватского вида давно уже не было у Мануэла.

Какая-то шавка облаяла его с баркаса, а он и не обернулся. Случись это в другой раз, он бы раздразнил собачонку, раззадорил так, что лодочники животы бы от смеха надорвали. Но в то утро Мануэл Кукурузный Початок был на недосягаемой высоте.

Мимо него, закутанная в черную шаль, пропорхнула Мария Эмилия, пташка свободной любви, и, не сомневаясь в успехе своей неизменной шутки, заворковала:

— Ах ты мой красавчик! Если я не ошибаюсь, тебе надобно…

— Воды и повозку! — буркнул конюх.

Оторопев от нежданной обиды, она повернулась на каблуках и прохрипела:

— Мать твоя скотина, и все ее отродье скоты.

Мануэл и ухом не повел. А случись такое в другой день, он бы ей задал перцу… Просто руки марать не хочется. Все равно он им покажет, где раки зимуют. Плевать ему на их костюмы да галстуки, на их угрозы… Человек — это человек, а скотина — это скотина. Счастливо оставаться! Пусть подавится доктор Карвальо своими сладкими речами, — тошно от них! — да и своей едой тоже. И все они пусть подавятся. Он улизнет вместе с карапузом. И немедля. Мальчонка мой, и я им не торгую. Вишь ты, чего придумали! И Мария из больницы уйдет. Кто у нас в семье главный?! Или, может, я и жене своей не муж, и в собственном доме не хозяин?! Вот какую я им, голубчикам, песенку затяну: «Премного благодарен, сеньор доктор, премного благодарен, сеньор фершал, мне с вами ни в жизнь не расплатиться, только жена моя пойдет со мной, и сейчас же. И пацана прихватим, это ведь не котенок, чтоб его дарить. Я его породил или не я?! То-то и оно! А коли я его породил, мне с ним и горе мыкать. Премного благодарен, сеньора дона Маркитас, премного благодарен, сеньора дона Милинья, за все, что вы сделали, и за то, чего не сделали, а только собирались сделать. Обеим вам спасибо. Только не блажите и на дороге у меня не стойте, чтоб вас черти съели… И не вздумайте хныкать! Потому как, если женщины разревутся, непременно осел подохнет. А разве ж это порядок? Я не привереда. Видали, каков бродяга! Туго придется — и от чесночной похлебки не откажусь, и винцом запью, сил придает, будь здоров. Премного благодарен, и хватит трепаться, время терять. (Ясное дело, он грубить не станет, коли добром отдадут. Вежливо, обходительно так поговорит, он ведь умеет. Но коли заартачатся, пусть на себя пеняют!) Сволочи проклятые! Стелешься тут перед ними, только чтоб не осерчали, упаси боже, а они норовят тебе на шею сесть, да еще погоняют! Вот дела-то! Мать честная! Или я не Мануэл Перейра, родившийся и крещенный в Арруда-дос-Виньос?!»

Мануэл Кукурузный Початок пытался удержать в памяти эти неоспоримые доводы, но слова сами собой ускользали, как только они слетали с языка. Размахивая руками, конюх останавливался посреди улицы и осыпал воображаемых врагов бранью, не допуская никаких возражений с их стороны. Он торопился излить все, что накипело в душе, словно малейшее промедление могло парализовать его волю.

Мануэл вошел в Терезину таверну, небрежно кивнул посетителям. «Нет, спасибочки, сегодня не пью, ни вина, ни пива — ни глоточка. Я сегодня должен быть крепким, как дуб».

Хозяйка возилась на кухне, откуда доносился ее звонкий голосок. Он взглянул на картинку, пришпиленную к стене, и улыбнулся. Девушка в летнем платье отпирала калитку охотнику с закрученными усами, они-то и вызывали у него жгучую зависть.

— А, это ты?! — удивилась Тереза, когда он ее позвал.

— Не признаешь своего дрозда?

— Хорош дрозд, нечего сказать. Бесшабашная твоя головушка.

Ее каблучки уже стучали по коридору, и конюх двинулся ей навстречу. Тереза сердито покосилась на него, едва он сунул нос за цветастую занавеску, и принялась выговаривать:

— Разве не просила я тебя не пить? Вот и наломал дров, голубчик!

Мануэл встревожился. Он что-то начал припоминать…

— Зачем ты отвязал лошадей, ненормальный?

— Ах, Терезинья!

Имя ее прозвучало стоном.

— А ведь и правда, лошади-то! — спохватился он и, мгновенно все вспомнив, как одержимый метнулся к дверям.

Не поздоровавшись с кучером, Мануэл ворвался в конюшню. Маяк, гнедой с белым пятном на лбу, лежал на соломе. Узнав его шаги, он с трудом поднял голову и застонал, закашлял, тяжело, надрывно.

— Звездочка его залягала, — пояснил Шико Поднеси Стаканчик. — Кой черт тебя дернул нализаться?